Час разлуки

Однажды, когда Мудрейший исполнял партию Мельника из оперы Даргомыжского «Русалка», дикий кот, дремавший у него на животе, проснулся и начал проявлять интерес к его богатой мимике. Особое внимание зверя привлек рот Мудрейшего, то сокращавшийся до размера красного бутона, то отворявший коту подобие глубокой норы. Ничего не подозревая, Мудрейший, зажмурившись, пел и пел. Он воображал себя сумасшедшим мельником, рыдал и хохотал, между тем как Сос начал собирать мышцы в комок, нацелился и, одним прыжком перелетев через богатырскую грудь, всеми четырьмя лапами вцепился в его нижнюю губу. После профилактического укола губа у Мудрейшего раздулась так, словно на его лице вырос второй нос. Теперь он не пускал к себе зверя и, отпихивая его, громовым голосом кричал:

— Ферботен! Шайзе!![1]

Алексей устроил Сосу гнездо из тряпок на сундуке в коридоре, но ночами дикий кот противным голосом орал и просился в комнату.

— Неужели тебе его не жалко? — спросила Алена.

Она пришла на другой день после того, как Алексей сделал ей предложение. То, о чем он так мечтал и чего безуспешно добивался, произошло быстро и буднично, Алексей неловко поцеловал ее в губы и начал снимать с нее кофточку, но Алена остановила его:

— Я сама…

Странным, неподвижным взглядом следил за ними со шкафа Сос. И тогда, расширив и без того огромные глаза, Алена сказала Алексею:

— Выгони кота… Я его стесняюсь…

3

Он забылся только под утро, а очнувшись, не мог сообразить, что же произошло, хотя и чувствовал, что произошло нечто непоправимое. Пустая бутылка из-под шампанского, валявшаяся в углу, мгновенно напомнила обо всем. Он встал, оделся и, проходя коридорчиком, легонько толкнул дверь в ее комнату. Дверь была не заперта. Алена спала, открыв безмятежное, невинное лицо. Что она думала вчера, что чувствовала и как (по-своему?) понимала? Или просто вела себя, как птичка, которая, капнув на шляпу, не знает за собой вины? Выслушала его ругань, пришла к себе, легла.

Когда-то, в начале их женитьбы, она долго приучала Алексея спать вместе. Он мучился, никак не мог привыкнуть, а когда наконец привык, она так же решительно стала убеждать его спать порознь. Отвыкать оказалось еще труднее, и с тех пор Алексей не мог заснуть, если под боком у него не было подушки, дававшей хотя бы слабую иллюзию того, что он не один…

Раннее утро встретило его свежестью, хотя день обещал быть жарким. Бесцельно таща себя по двору с чувством странной пустоты и наполнявшего его звона от неспанья, Алексей остановился. Дорогу ему медленно пересек ленивый и сытый кот. Он шел важно, с сознанием исполненного долга. А за ним с жалобным, молящим стоном ползла кошка, выгнув спину.

Ленинградский проспект был пуст — машины и пешеходы встречались одинаково редко. Алексей бездумно перебирал ногами и только у метро «Динамо» вдруг поймал себя на том, что повторяет два слова:

— Ненавижу!

И через несколько шагов:

— Женщин!

4

На что, на какие средства они будут жить с Аленой, женившись, об этом Алексей не задумывался. Он по-прежнему числился аспирантом в Институте изящной словесности, писал разбор последних произведений о деревне. Научный руководитель Алексея молодился, был черняв, бодр, нет, суетлив в движениях и постоянно потирал кисти коротковатых рук, точно умывался. Лицо его имело ложно мужественное выражение и, если посмотреть в профиль, сбегало уступами от невысокого лба к длинноватому носу и далее к подбородку, словно кости лица слегка сдавили пассатижами. Ходил он, несколько вывернув ноги в ступнях, по-чаплински и как бы пританцовывая.

Насмешливым тенором, — он почитал себя первым остроумцем в институте, — руководитель говорил:

— Ну что вы все о бабках пишете! Дались вам эти вонючие старухи…

Алексей почти с ужасом посмотрел на него. «Вонючие…» Да была ли у тебя когда-нибудь бабка?

Его бабушка если и страдала чем, так это старческой чистоплотностью, бесконечно мыла свои жиденькие черные волосы, пахла лежалым бельем, хозяйственным мылом и ладаном. В ней, казалось, уже не было, чему тлеть — сидела на одном чаю.

За стенкой Мудрейший распевал голос на шуточной песне:

Е-ехал па-арень молодой,
Е-ехал па-арень мо-олодой,
Ну что ж, кому дело, молодой
И кому какое дело — молодой…

— Нет, — раскачиваясь, говорила бабка, — не так эту песню надо петь…

— А как, бауш?

— «Е-ехал, е-ехал ахфицер…» — громко и чисто выводила она.

— Да ты, бауш, настоящая певица!

Поджав беззубый рот, она отворачивалась, скрывая довольную улыбку:

— Мине все барин в город звал — учиться петь… Не поехала! Раз, не хуже, тащу из лесу мешок шишек — барин едет на коляске. А я была чижолая Миколаем. Он и предлагает подвезти до деревни. Не-а! Гордая была!

Только потом, когда ее не стало, Алексей понял, как много значат в России эти бабки. Не только для своих, но и чужих внуков. Как был счастлив Пушкин, имевший Арину Родионовну, и как жалел Лермонтов, что не было у него русской нянюшки!