Час разлуки

Вместе с квартирой у Алексея появились девушки. Если бы любовь вызывалась добротой, верностью, лаской! Тогда по крайней мере одна была бы достойна любви — большей, чем Алена…

Она пришла с готовым прозвищем — Стекляшка и не обижалась на него. Трудно сказать, отчего ее так звали. Крупная, белотелая, настоящая блондинка. Да в ней и было что-то нордическое — русскую кровь разбавили немецкой. Может быть, ее так звали за спокойную деловитость, воспринимаемую как холодность? Скрупулезно выполняла она нелегкие обязанности медсестры в районной поликлинике, методично готовилась к поступлению на хирургическое отделение в институт (не смущаясь двумя провалами). А в жизни была безотказна, привязчива, добра до самоотверженности, угадывала каждое желание Алексея.

Он понимал: вот клад, вот сокровище, но вспоминал Алену, и чем дальше, тем чаще. Вытаскивал фотографии, полученные по ее квитанции, глядел на тонкое личико, видел ее глаза, слышал ее голос. За что любят? Ни за что. Впрочем, нет: за красивые глаза. А это уже нечто…

Когда упала южная — без вечера — ночь, погода резко переменилась, стих врывавшийся между горами в поселок ледяной норд-ост, успокоилось море. Алексей Николаевич разволновался, никак не мог заснуть, глотал таблетки, вставал, выходил на веранду: сон все не шел. Он сел к столу. В голове, то расслаиваясь, то соединяясь в зримо представляемые пласты, туманящие мозг, плыли эуноктин, супрастин, седуксен.

Он писал ей:

«У нас был открытый — «европейский» — брак.

Я не хранил тебе верность потому, что был разболтан и легкомыслен, и потому, что ты не была ласкова и горяча со мной.

Ты не была верна мне потому, что меня никогда не любила, и еще потому, что была столь же хорошенькой, сколь и легкомысленной.

А взять над тобой верх я не мог.

И все же временами я чувствовал себя без меры счастливым — уже оттого только, что ты у меня  б ы л а — на протяжении всех тринадцати лет нашего дурного брака».

4

По случаю отбытия родителей на дачу Гурушкин устроил вечеринку у себя на дому. Вместо дамы Алексей решил прихватить Смехачева, который хоть и был труден, порой несносен в общежитии, но в ударе — блестящ, прекрасно красноречив, остроумен.

В добротной, генеральской квартире был накрыт стол с нехитрыми закусками и вином. Хозяин, смуглолицый, с нежными щеками, заводной игрушкой носился из кухни в прихожую, встречая гостей преувеличенно радостными возгласами:

— Други мои!

Победно оглядываясь, он познакомил Алексея с синеглазой девушкой, шепнув при этом: «Дочь крупного академика… Приехала на папиной машине…» Особую, греховную скромность ей придавали гладко зачесанные русые волосы, а чуть неправильные передние зубы, открывавшиеся в улыбке, добавляли то неуловимое, но необходимо характерное, что принято называть шармом. Она мило и просто подала руку:

— Настя…

Эдик даже надулся от зависти, а вот Тимохин, тот с безразличным вниманием посмотрел на нее и направился к книгам в двух просторных шкафах. Понять переживания Человеческого Кота было нетрудно: слишком явно проигрывала его девушка вблизи Насти. Ярко накрашенная, с очень глубокой переносицей и кукольными, расширенно-удивленными глазами, она не умолкала ни на секунду — с того момента, как они компанией поднимались на пятый этаж, и до того, как все уселись за стол и Гурушкин поднял тост за дружбу. В лифте Тимохин успел вставить шутливую фразу гида:

— Господа! Если дамы немного помолчат, вы услышите страшный рев Ниагарского водопада…

Когда в прихожей, скинув пальто, она оказалась в слепящем золотом платье, Алексей даже ахнул: конфета! Настоящая приторная конфета.

Он еще раз поглядел на Настю и Конфету. Везет же Гурушкину! Только неделю назад он видел Митю еще с одной девушкой, и тоже прехорошенькой. И все-таки его Алена была лучше. «Его»!.. Алексей горько усмехнулся: Алена сейчас более далекая, более чужая, чем даже эта Настя. Как непохожи все они — Настя, Конфета, Алена! А вот отец Гурушкина, тучный генерал, как-то сказал Алексею со вздохами: «Не понимаю, что сын все по девушкам прыгает… Ведь материальная-то часть у них у всех… одинаковая…»

Кроме Гурушкина с Настей был знаком лишь один из гостей — рыжеватый веснушчатый блондин с глубокими залысинами, который однообразно представлялся каждому:

— Солик, композитор… Композитор Солик…

За столом общим вниманием на правах хлебосольного хозяина завладел Митя.

— Поступили свежие анекдоты из японской серии… — растянув рот в симпатичной улыбке мультипликационной куклы, сообщил он после первого тоста и заглянул в толстую записную книжку.