Час разлуки

«В редакцию газеты «Юманите».

Многоуважаемый редактор!

Я бывший советский военнопленный времен Второй мировой войны, ныне пенсионер, подполковник в отставке, испивший всю чашу страданий в фашистском плену.

В ту пору мы, советские люди, оказавшиеся в лагере, влачили голодное существование, не имея никакой помощи со стороны Красного Креста.

В самые тяжелые моменты мне помогли французские военнопленные. В середине 1944 года после обострившейся болезни меня направили в госпиталь. В Ашерслебене, где находился французский лагерь, я был оставлен на ночевку. Французы устроили концерт, в котором участвовал и я, спев несколько советских песен и романсов на стихи Беранже.

Когда, по выздоровлении, я попал 10 декабря 1944 года в лагерь в Фалингбоостеле, немцы давали нам по 100 грамм хлеба в сутки. Через несколько дней тяжелой работы я еле двигался и решился обратиться к французам. Они приняли меня тепло, я пел им, и моим гонораром были продукты. В течение нескольких месяцев, после десятичасового рабочего дня, я обходил барами и пел. Ни у англичан, ни у американцев я не встречал такого гостеприимства и радушия, как у французов.

Сейчас, через двадцать пять лет, я хотел бы передать мое русское спасибо тем Вашим соотечественникам, которые живы в моей памяти по тяжким годам плена.

Подполковник в отставке

Николай Митрофанович Егоров».

7

Встреча с отцом произошла неожиданно, хотя сам Алексей, сняв суконный мундирчик, уже с час сидел в комнате матери и отчима, как на иголках. И все же упустил момент, когда неумело завозили ключом во входной двери и появилась высокая сутулая фигура. Так, как это бывает только во сне, отец был и тот и не тот. Четыре с половиною года разлуки — словно два десятилетия. Он и раньше не имел густой шевелюры; теперь его рыжеватые мягкие волосы превратились в слабый пух. Когда он виновато улыбался, видно было, как мало оставила ему жизнь зубов. Он сильно исхудал всем своим крупным телом, отчего еще больше стал похож на старого медведя: маленькая голова, незаметно перетекающая в широкую спину, покатые плечи, сильная сутулость. Да и одет был, словно ряженый — огромная лисья шапка; ботинки с обмотками, рыжая шинель со странным гербом на зеленых пуговицах: лев на задних лапах и вставший на дыбы конь, Освободили отца из лагеря англичане.

Алексей, не двигаясь, напряженно смотрел на него. «Здравствуй, плюгаш, — сказал отец и сильно прижал к себе. Голос его прервался. — Я был уверен, Аленька, что ты умер. Ты был такой слабенький…» Алексей не знал, что ответить, и незаметно, чтобы не обидеть отца, старался освободить щеку от впившейся пуговицы. Отчим деликатно вышел. Он гремел на кухне кастрюлями и сладким тенором пел: «В сияньи ночи лу-унной тебя я увидал…» «А я, Николай, — тихо произнесла мама, — как раз накануне извещения ясно-ясно увидела ночью: стоишь в углу и мне улыбаешься. Я к тебе — а у тебя вместо лица череп! — Она потянула Алексея к себе. — Ты не осуждай меня, Аленька! Ведь я папу долго ждала. А теперь у меня будет ребенок…» Не понимая, какое отношение этот разговор имеет к нему, Алексей покорно приник к маме, к ее стройному и теплому, в простеньком платьице, телу. Он считал маму самой красивой, самой умной и самой одаренной изо всех женщин на свете и сокрушался, что, когда вырастет, не сможет жениться, потому что не найдет такой, как она. «О ночь любви волшебной, восторгам нет конца…» — пел на кухне отчим. «Валенька, — слабо сказал отец, — оставайся со мной. Ты ведь знаешь — я буду любить ребенка, как своего». — «Я знаю, — твердо ответила мать. — Я знаю, Николай. Да поздно. Я уже все решила…»