Час пробил

— Ксанаду, Ксанаду, — повторяет еле слышно седой джентльмен, в котором полковник Макбрайд, несмотря на прошедшие годы, без труда узнал бы человека в штатском. Он сидит в непринужденной позе, подставив обветренное лицо с красноватой задубевшей кожей альпиниста или горнолыжника под струи прохладного воздуха, который гонит кондиционер.

— Вы что-то сказали, сэр? — Молодой человек учтив и подтянут.

— Ксанаду, мой друг. Ксанаду — легендарное место, где Кубла Хан построил храм удовольствий. Я все забываю, как вы молоды. Мои сверстники упивались много лет назад фильмом «Гражданин Кейн». Теперь я сам, как Кейн, старый, мудрый, в меру разочарованный, только у меня нет Ксанаду во Флориде. Знаете, мой мальчик, вся жизнь это поиски своего Ксанаду, поиски места, где вам было бы хорошо, где вы получали бы удовольствия. Он мечтательно прищурил глаза. — Розовый бутон…

Молодой человек с недоумением смотрит на пожилого собеседника. Тот упивается его неведением.

— Видите ли, умирая, мистер Кейн прошептал: «Розовый бутон», и потом все пытались понять, что же он имел в виду.

— И что же?

— Да ничего. Эти слова были написаны на санках, на обыкновенных детских санках. У Кейна в детстве были сапки, он отлупил ими какого-то чопорного зануду, я уже не помшо, за что и при каких обстоятельствах. Дело не в этом, дело в том, что как бы долго не прожил человек, ничего особенно мудрого он не узнает: в конце пути испытываешь такую же растерянность, как и в начале, поверьте. Единственно, в чем я уверен: если у вас есть враг, надо знать его намерения; если у вас есть друг, которому по тем или иным причинам вы не доверяете, надо точно узнать, друг ли он вам, и если нет, то, увы, его надо уничтожить, иначе он уничтожит вас. И тогда вы не доберетесь до своего Ксанаду никогда.

— Сэр, вы хотите, чтобы я проверил Харта?

Сэр Генри приветливо улыбается. Он думает: «Мальчик не глуп. Мальчик думает, что я стар и вовсе не так уж хитер, как об этом говорят. И он прав. Что особенного в этом старике? Действительно, ничего. Особенных людей нет, их создают, для того чтобы массы цепенели в сознании собственного ничтожества. Все зависит от условий, в которые поставят человека. Поставь самого заурядного, наиобыкновеннейшего человека в необыкновенные условия, и он станет необыкновенным. Надели его властью, и он станет необыкновенным. Пускай он один наделает столько глупостей, сколько и не снится нормальному человеку с улицы, его оправдают: глупости назовут исторической миссией или, в крайнем случае, неизбежными историческими ошибками. Когда-нибудь и ты, мой мальчик, окажешься на моем месте и так же будешь читать мысли младшего по званию коллеги. Разве удивительно, что в глубине души ты меня не любишь? Нет, нормально. За что ты должен любить меня? За то, что я проделываю кое-какие хитроумные операции? Ты будешь делать то же самое. За то, что я делал ошибок меньше, чем другие? Чепуха, делал столько же, сколько другие, но другим их не прощали, мои же не замечали по тем или иным причинам. Все так просто, и в пределах своей компании мы остаемся такими же людьми, что и все остальные. Не любим друг друга, втайне радуемся неприятностям ближних, как бы компенсируя себя за то, что и они втайне радовались, когда нам было плохо. Но у нас корпоративные интересы, и, если мы не сможем подняться над нашими личными антипатиями, нам никогда не прийти в свой Ксанаду. Все в нашей компании понимают это — и глупые, и умные, и хитрые,

и открытые. Корпоративность — одно из величайших открытий человека. Корпорацией может быть все что угодно: религия, партия, фирма, правительство. Все зависит только от четкого осознания каждым, что верность корпорации в миллион раз важнее, чем то, ради чего она создана. Император Калигула назначил свою лошадь консулом. Молодец Калигула! Он прекрасно понимал, что означает власть: его лошадь была бы ничуть не худшим консулом, упаси бог, скорее, наоборот. В смысле корпоративности, лошадь па десять голов выше любого приближенного Калигулы, потому что те могли бы, более или менее успешно, бороться с искушением предательства, в то время как консул-лошадь и не подозревала о предательстве как таковом. Самое ценное в корпоративности — верность неведения».

Сэр Герни широко улыбается, раскачиваясь взад-вперед.

— Вы что-то сказали, Маллиген? Извините, не та реакция, что раньше.

— Вы хотите, чтобы я проверил Харта?

— Нет, при чем здесь «хочу». — Сэр Генри закидывает ногу на ногу. — «Хочу» — подходящее слово, знаете ли, у вас, молодых, в определенных обстоятельствах: хочу — не хочу, нечто эмоциональное, хотя, безусловно, приятное. Харта проверить необходимо — у нас просто нет иного выхода. Его ошибки страшны не для меня, не для вас — хотя и нам они не безразличны, — они страшны для нашей компании: компания и наша жизнь одно и то же, без нее мы погибнем или будем влачить жалкое существование.

Оба молчат. Жужжит кондиционер. Маллиген перебирает какие-то бумажки, с которыми он полчаса назад пришел в кабинет к шефу.