Час пробил

с Окинавой. Создал кусочек их мира. Смотрите, — он протянул руки к стелам виллы. — Мой любимый художник — Кацусика Хокусай, На степах копии его полотен, Я специально приглашал художников из Лионии. Мне говорили: напрасная трата денег, мол, и паши сделают ничуть пе хуже. Разве нс глупо экономить на собственном удовольствии? — Он схватил ее за руку и потянул к дому. — Обойдем его со всех сторон — покажу вам любимые темы. Именно темы: я позволил художникам отклониться от подлинника. Они отталкивались от темы, и потом всюду — вы упи—дите, всюду — вмонтировано вот это. — Он ткнул пальцем в белесое грибовидное облако. — Оно везде. Смотрите. Вот Фудзи, вид от озера Того. Вот это. — Над склоном Фудзи курилось гигантское облако.

Руку Элеоноры сжимали крепкие пальцы. «Как он говорит: вот это, и все. Он забыл, что это. Гриб смерти».

Элеонора остановилась, прикоснулась пальцем к грибовидному облаку и спросила:

— Мистер Макбрайд, что это?

— Смерть, — не задумываясь, ответил он. — Портрет смерти анфас и в профиль. Мерзкая штука. Дальше — вид Фудзи с моря в провинции Кадзуса.

«Помнить в таком возрасте все подробности?» — удивилась Элеонора.

— Вот это! — палец Макбрайда очертил гриб. — У меня есть все фрагменты серии, тридцать шесть видов горы Фудзи.

— Мистер Макбрайд! — Женщина с белой головой вынырнула из глубины парка и всплеснула руками. — Вы приказали пикого не пускать.

— Мы никого и не пускаем, она — свой человек, — бросил через плечо полковник и потащил Элеонору за собой.

Они остановились перед задним фасадом.

— Мост Кумо-Но Какэ в горах… Неужели забыл? — полковник расстроился. — В горах, в горах…

— Не стоит, мистер Макбрайд, не так уж важно, в каких горах этот удивительный мост.

Макбрайд с недоверием посмотрел на миссис Уайтлоу, съел еще одну конфету и что-то вспомнил:

— Как это — неважно? В жизни все важно. Нужно знать точно, где, что и почему происходит, чтобы не сделать ложного шага. Я вспомню. Непременно вспомню. У меня отличная память, просто вчера напичкали какими-то лекарствами — из-за них я все забыл. Терпеть не могу лекарства.

— А принимаете.

— Врачи обижаются, когда не принимаешь лекарство, которое они выписывают. Неудобно их обижать. Мы-то с вами понимаем: от врачей ничего не зависит, ничего — ни от врачей, ни от лекарства. Все зависит от судьбы, а судьбу каждый выбирает сам.

— А как же книга судеб?

— «Книга, книга»… — Полковник вдруг развеселился. — Я же говорил, вспомню: мост Кумо-Но Как» в горах Гедосан. Вот это! Над мостом.

Обогнули угол дома. За ними как тень следовала женщина в фартуке. Она смотрела под ноги и передвигалась неслышными мелкими шажками. Макбрайд остановился, отошел па несколько шагов, как ценители живописи в музеях, и прищурился:

— Перевал Мисима. Люблю смотреть на него в дождливую погоду. Он как реальный в струях дождя. Тут не понадобилось подрисовывать. Вот это. У самого Хокусая было нарисовано. Видите, гигантские клубящиеся облака над склоном горы. — Макбрайд остановился. — Он предвидел, как настоящий художник, предвидел, каким будет облик смерти, и нарисовал ее.

«Удивительно, в нем нет ничего безумного. Разве что конфеты, которые запихивает в рот с детской поспешностью. Скорее, оживленный интеллигентный джентльмен. Глаза, в которых видна мгновенная смена настроений, настроений различных оттенков — от буйно-прекрасного до хорошего, но и намека нет на грусть, разочарование, безверие. Защитная реакция организма па горе. Есть предел горя, за которым организм запирается и дальнейшие несчастья не воспринимает. В таком человеке воцаряется мир».

— Хотите зайти в дом?

Элеонора пожала плечами. Она все время чувствовала на себе осуждающий взгляд охранительницы полковничьего покоя.

— Если пойдем в дом, нужно будет разуться. Так принято, ничего не поделаешь. Я могу организовать церемониальное чаепитие, если не торопитесь. Молодые всегда торопятся. Казалось бы, должны торопиться старики. Зайдете?

— Не стоит, поговорим в саду.

— Я знаю, почему вы отказываетесь, — хихикнул полковник, — у вас чулок рваный. Верно говорю? Помню, нас с женой пригласили куда-то, и пришлось снять туфли. Она

снимает туфлю — и ба! Чулок рваный! Как она расстроилась, вы не представляете. Самое сильное переживание на моей памяти. Я тоже огорчился за нее. Тоже сильно. Я никогда так не переживал. Нет, вру. Когда сын умер. У меня был сын.

Затрещали ветки, и Элеонора увидела, как седая женщина, не сдерживая рыданий, бросилась в густые кусты. Полковник недоуменно посмотрел на дрожащую листву кустов и совершенно спокойно продолжил: