Час пробил

Ну и что? Все люди — разные. Трудно находящие путь друг к другу, живущие сложной жизнью, с неприятностями, часто нервирующими, но преодолимыми, не уничтожающими дух человека, а лишь закаляющими его. И главное — никто не может уничтожить. самого человека. Просто так. Потому что это кому-то выгодно.

Лихов ловит себя на том, что жаль расставаться с теми, кого узнал, с морем, солнцем, вершинами далеких гор, подернутыми дымкой, со шквальным ветром и беззаботностью… Да-да, и беззаботностью, хотя работа не отпускала его целиком все эти двенадцать дней. Пора сбросить — как ни трудно, даже невозможно — одежки отдыха на мирном берегу и приготовиться к работе на берегах дальних, к нелегкому пути успехов и неудач, которые вместе и называются в подлунном мире — нормальная жизнь нормального человека.

Наташа ложится рядом и говорит шепотом:

— Пойдем к нам, ладно?

В угловой комнате, куда они уходят, не говоря никому ни слова, Наташа дотрагивается до него кончиками пальцев, чуть-чуть, будто перекатывается пушинка. Ему кажется…. Нет, он думает… Нет. Не будем говорить, что происходит с ним, все равно мы не знаем этого точно.

Потом они лежат, будто только пробудившись от сна. Тихо. Ветер еле касается занавесей. Случилось чудо — к ним вернулось утро последнего дня, то самое утро, которое уже однажды прошло. А гремел ли стук в дверь? Вбегала ли Жанна? Был ли режиссер? Море? Спины на пляже — чуткие и жалкие, властные и растерянные, обманутые и не потерявшие надежду, — были ли они?

— Что же дальше?

— Не знаю, — Лихов смотрит в прекрасное лицо — глаза закрыты, сомкнуты длинные ресницы, улыбка блуждает на губах, — он понимает, что в эту самую минуту обманывает ее: он знает, как следовало бы ответить на такой вопрос, и не отвечает только из-за того, что утро последнего дня еще не кончилось. Зачем говорить, что ничего не будет? Что все растворится в осенней слякоти, растворится в полумраке вечерних улиц, где фонари ведут неравный бой с густыми хлопьями снега, который валит и валит. Растворится в работе. Без которой вообще ничего нет…

Может быть, ей тяжело? Скорее всего. Но она сильная и понимает — надо жить. И грустить во время, отведенное для грусти, и радоваться во время, отведенное для радости. И делать все так, как до нее делали тысячи, сотни тысяч обыкновенных людей, с которыми расставались и снова знакомились, и будут делать всегда, если только этому никто не помешает.

Она снова беззаботна, отринула сомнения и беспричинную Тоску. Да и зачем они, когда утро последнего дня продолжается.