Час пробил

В их городе не любят католиков, не любят латинян, не любят вообще не таких, как большинство. Говорят что угодно: все люди — братья! какая чудесная смугляночка! прекрасные курчавые волосы у этого паренька! Но где говорят? На улицах, пишут в газетах, трещат с телевизионных экранов. Нет, нет, не то. Совсем не то. Важно, что говорят в ванных, лежа по грудь в пушистой пене. Важно, что говорят на кухне, опираясь спиной о стену, противоположную электрической плите. И самое важное, что говорят в спальне, глядя в потолок. Что говорят в спальне за минуту, за секунду до того, как выключить ночник. Важно, что говорят перед тем, как заняться привычной любовью. Раз любовь привычная, значит, и все привычное: прелюдия любви, разговоры, ей предшествующие, жесты. Важно, что говорят после привычной любви. Это и есть то, что думает человек на самом деле. И тут уж вряд ли услышишь: какая чудесная смугляночка, какие прекрасные влажные глаза, как маслины, только больше, нс правда ли?

«Марио Лиджо… Разве объяснишь, что означает, когда тебя, в твои почти шестьдесят обнимает пусть безмозглое, но живое существо в двадцать пять. Разве объяснишь? И в шестьдесят хочется, чтобы кто-нибудь сказал: «Как мне хорошо с тобой!» Вранье? Ну и что! Ложь? Пускай! Подумаешь, шарахаться от лжи на пороге шестого десятка. Ложь. Но мне хорошо от этой лжи, и какое дело до этого борцам за правду? Можно подумать, что в сорок не лгут или в двадцать. Разве у них, у тех, кто моложе, все не ложь? Не надо, не надо рассказывать мне сказки, я с детства их терпеть не могла. Я пожила. Я знаю: когда произносятся слова любви, какими бы они ни были, лживыми или правдивыми, никто не скажет, что не хочет их слышать. Никто!»

Миссис Розалин Лоу с раздражением отошла от трюмо. Единственное, что радовало, — великолепные серьги в ушах: огромные колумбийские изумруды изумительного оттенка в обрамлении двенадцати бриллиантов, карата по полтора каждый. Красивые серьги, хотя и вызывающе дорогие. Миссис Лоу давно полюбила изумруды. Когда-то один из бесчисленных любовников сказал: «Ничто так не гармонирует с твоими необыкновенными глазами, как изумруды». Правда, дальше рекомендаций он не пошел, на столь идущие ей драгоценности у него не хватило пороху. Слава богу, она сама была в состоянии делать себе дорогие подарки.

Итак, Марио исчез, ничего не сказав. Ничто не предвещало такого странного поворота событий. За день до исчезновения он жаловался на головную боль. Вы представляете? Не она ему, а он ей! У него, видите ли, дистонические приливы. Он бросился на кровать, не раздеваясь, скорчил одну

из самых скорбных мин и промямлил нечто вроде: «Кошмар, не знаю, что со мной творится в последнее время. Сплю плохо. Устаю быстро. Тело влажное. Дрожат руки».

Миссис Лоу прекрасно понимала причину бесчисленных жалоб. Она давно заметила: чем ближе они подходили к спальне, тем интенсивнее становились стенания ее возлюбленного. «Дурачок! Я тебя насквозь вижу, — хотелось сказать ей. — Дрожат руки? Быстро устаешь? Потеешь? Может, забеременел? От этой ирландской тихони Лиззи? А что? От мужчин сейчас всего можно ожидать. Кроме, пожалуй, того, чтобы они были мужчинами».

Она снова вернулась к зеркалу. Придирчиво осмотрела себя. «Еще ничего. Была бы совсем ничего, если бы Дэвид не контролировал мои деньги. Вздыхатели тоже начинают замечать в женщине массу ранее не увиденных достоинств, как только узнают, что ее кошелек туг. Если бы дражайший муженек— чтоб его! — не сыграл такую злую шутку, составляя завещание… Тогда еще лет десять спальня не пустовала бы, а на большее и рассчитывать грех. Вот! Мысль о грехе еще изредка приходит в голову, значит, с точки зрения морали, не такая уж я стерва, как говорят об этом окружающие. Разве настоящей стерве приходят в голову мысли о грехе? Конечно, когда у стареющих женщин и мужчин ресурс любви исчерпан, а рядом живет соседка ничуть не моложе, а даже старше, и к тому же у нее молодой любовник— неважно, как она его заполучила, — смешно рассчитывать на отсутствие зависти среди дряхлых ровесников».

Миссис Лоу вышла на участок, с удовольствием посмотрела на цветы. И не потому, что они были удивительно красивы, а потому, что вчера узнала — из буклета, брошенного в почтовый ящик, — в Алсмере, в пятнадцати километрах от Амстердама, на крупнейшем в Голландии, а может быть и в мире, аукционе такие цветы, как у нее на участке, шли по двести долларов за штуку. Там же было сказано: в 1979 году в Алсмере было продано два миллиарда срезанных цветов и сто пятьдесят горшечных растений. Алсмер — законодатель в области цен для цветочных рынков всей Европы. Гигантское, без окон, здание аукциона с пятью залами вытянулось почти на километр и занимает площадь в двадцать четыре гектара. Его обслуживают четыре тысячи восемьсот человек. И цветочки Розалин там очень высоко котируются.

Конечно, то, что Марио исчез, скверно, то, что цветы, которыми она обладала, так дороги, прекрасно, а все вместе — и есть жизнь, скверная и прекрасная одновременно.