Час новолуния

— Пиши, пиши! Что смотришь! — зашипел Патрикеев на Федьку. Она склонилась над бумагой.

— И так бы тошно было там... — говорил колдун с томительными остановками, — Любке тошно или кому... тошно по мне, Родьке... На третий день придёшь, бывало к муравейнику, останутся от лягушек только косточки: крючок да вилки. Вот в них-то всё дело и есть.

— Ну?! Дело-то какое? Ворочай языком! — подстегнул князь Василий.

— Крючком девку или женщину зацепишь, и она с тобой... ну... блудить... в постель ляжет. А как надоест, вилкой отпихнёшь. Она тебя и забудет. Тужить не станет.

— Ловко! — заёрзал Бунаков.

А князь Василий нетерпеливо постучал:

— С кем? Давай! Не тяни время. Кого приворотил?

— Наташку.

Не сдерживая раздражения, князь Василий показал Родьке кулак:

— Что Наташку? Какую Наташку? Сколько этих Наташек по улицам бегает?

— Что нам под подол каждой заглядывать? — сострил Бунаков. Разговор его чрезвычайно занимал, гладкое лицо от непреходящей улыбки ещё больше раздвинулось, добавив к общему впечатлению округлости ещё и частные округлости щёк; стриженные метлой усы топорщились.

— Год я с ней... любился... А потом отправил к мужу в Ярославль. Муж у неё в Ярославле коновал, посадский человек Федька Трофимов.

— Иван Борисович, — живо повернулся к дьяку князь Василий. — Сегодня же отправить в Ярославль к воеводе память. Попроси его обыскать повальным обыском в слободе, где она там, соседей расспросить: воровала блудным воровством или нет? И вообще, добрая ли жена? — Повернулся к Родьке. — Кого ещё?

— Любку.

За Любкой не нужно было долго ходить, её можно было найти в любое время на торгу в квасном ряду.

Сей же час поставить сюда Любку! Пушкарь и подьячий приказной избы с написанной Федькой памятью тут же отправились на розыски пострадавшей.

Родька назвал ещё нескольких своих жертв, но всё в отдалённых городах, и князь Василий махнул рукой. Велел записать так: «А на службах он, Родька, для блудного воровства многих к себе жёнок приворачивал».

Не унимался Бунаков, растопырив кошачьи усы, второй воевода требовал сокровенных подробностей воровства, но в любопытстве своём не преуспел. Родька то ли не хотел, то ли не умел рассказать, что именно и как, каким обычаем он делал со своими женщинами после того, как воздействовал на них лягушачьим крючком. Князь Василий в этой части не настаивал, поскольку, видимо, полагал, что преступление можно считать законченным в момент зацепления крючком и дальнейшие действия подсудимого не усугубляют и не смягчают его вину.

— Хорошо, — подвёл черту под этим вопросом князь Василий. — Что ещё?

Родька тронул свою ощипанную бороду, словно хотел ещё клок вырвать, да силы не было.

— Всё, — слабо дохнул он. Рука безвольно скользнула вниз.

— Ой ли?

Явно перечить воеводе, повторить вслух «всё!» наперекор вельможному сомнению Родька не осмелился, но отрицательно помотал головой. Чудилось, он ощущает в пыточной камере присутствие некой нездешней силы, которой следовало остерегаться, переговариваясь с воеводой исподтишка — жестами. Рукой показать: «нет!», и шевелить губами, передавая всё то же неслышное послание: «нет, всё! больше ничего!». Однако судьи не понимали, почему Родька не может говорить внятно и должен прибегнуть к сомнительному языку телодвижений.

— Раздевайся, — сказал князь Василий.

И хотя приказание должно было бы вроде подвигнуть Родьку к развитию немого действа, он подал голос:

— Зачем?

Князь Василий молча глянул на колодника, выжидавшего возле горна, и тот, не стесняясь больше грохочущей цепи, двинулся к Родьке, сдёрнул с плеч колдуна ветхий зипун и обернулся, осматриваясь, куда кинуть. Так хозяйка, растопивши печь, прикидывает вольным своим разумением, куда ей какой горшок пристроить. Зипун отлетел к стене, начали снимать рубаху: Родька поднимал занемевшие руки, а колодник стаскивал через голову.

Колдун остался в подвязанных бечёвкой штанах, да и те сползли под брюхо. Живот у него оказался дряблый, привспученный, рёбра отчётливо проступали.

И, кажется, зрелище жалкого, не защищённого хотя бы рубашкой блёклого тела никого из судей не порадовало. Скривив губы, потупился Патрикеев, Бунаков перестал ухмыляться, да и князь Василий нахмурился, прикрыв ненадолго глаза, издал сокрушённый звук — закряхтел и выразительно чмокнул губами.

Под взглядом воеводы Родька простуженно чихнул.

— Пытать будем, — сообщил ему князь Василий.

— Это, — заговорил колдун, мелко, в ознобе вздрагивая. — Учил меня отречься от Христа Васька Мещерка, ряжеский стрелец отставленный... Первое... велел мне снять крест, положить в сапог под пяту.

И судьи, и все, кто был в башне, глянули Родьке на ноги: сапога у него были кривые, стоптанные, с дырками, сквозь которые угадывалась чёрная ступня.

— Второе, это... — Родька потёр висок, ощущая тягостный жаркий бред, жар заставлял его дышать приоткрытым ртом, — ступить назад трижды и это... говорить... говорить: идите ко мне бесы, я вам верую. Ну... а они чтобы служили мне службы. Какие заставлю.

Родька замолчал, серое лицо его покрывала испарина.

— И что, пришли? — не без недоверия спросил воевода.

— Пришли.

— Ну!