Час новолуния

Зинкино предупреждение имело прямое отношение к продолжающейся игре в чёт-нечет. Терпеливыми упражнениями Подрез развил в себе способность считать предметы одним взглядом, схватывая всю совокупность в целом. Как мы считаем одним взглядом (не пересчитывая по отдельности) два, три, в лучшем случае, четыре или пять предметов. Подрез подметил, что мало кто из игроков не взглянет на ладонь прежде, чем сжать кулак. Мгновения хватало, он схватывал взглядом количество горошин или бобов, если их было, конечно, не слишком много, если они не легли грудой. В общем и целом он чаще угадывал, чем не угадывал, и чем дольше играли, тем увереннее выигрывал. Неясно, как правильно выразиться: случалось ему ошибаться или случалось угадывать — и то, и другое случалось, но по прошествии многих конов Подрез не бывал в проигрыше, в большом проигрыше, во всяком случае.

Сегодня изменчивое счастье плохо давалось Подрезу — сказывалось тюремное заключение, связанные с этим потеря умения и общее телесное и нравственное ослабление ссыльного патриаршего стольника. Проиграв с потрохами Зинку, Подрез снова достал меха, те ещё, что выиграл у Феди в кости. Побуревшую в воеводской кладовой соболью шкурку, так себе шкурку, поставили в два рубля, по цене Зинкиной рубахи. После нескольких конов Подрезу удалось-таки снова Зинку раздеть, и стали разыгрывать девчонку по частям: правую её ногу (нога числилась за Федей) против её же, Зинкиной рубахи (которая числилась за Подрезом, хотя и облачала пока что девочку). Некоторое время Зинка оставалась расчленена, нижняя половина переходила к Подрезу, а верхняя принадлежала Феде, потом девчонка слагалась в целое, временами даже и одеваясь, и тогда её перепихали с места на места, обозначая смену хозяина. Мягкую рухлядь, таз и прочие манатки Подрез и Федя просто перебрасывали себе за спину.

Удача манила Подреза, удача раздражала Федю и, ускользая от обоих, доводила их до лихорадочного самозабвения. Только выражалось это по-разному: Подрез становился всё более неподвижен; когда позволял себе шевельнуться, трогал копчиками пальцев прикрытое веко, что означало проиграл. Федя впадал в оцепенение, если проигрывал, если выигрывал — хихикал, а между тем и этим неугомонно пересаживался и вертелся. Ни одной позы не находил он удобной, то становился на колени, то на корточки, пристраивался боком, расправлял без нужды платок и начинал остервенело чесаться. Водку Подрез едва пригубил, подержал чарку в руке и вернул на блюдо, чтобы больше не вспоминать: игра требовала от него собранности, не находил он в себе избытка силы, чтобы растрачивать её попусту. Федя, когда поставили водку, обжёгся: поглощённый игрой, хватил без меры, закашлял, но всё равно едва замечал, что пьёт, и, отдышавшись, продолжал прихлёбывать, будто воду.

Однако Подрез угадывал всё чаще, а Федя попадал в затяжные полосы неудач. Расставшись и с Зинкой, и с тазом, со всем начисто, он принялся раздеваться. Пришлось ему снять с себя ферязь — Подрез закинул её на спину, а длинные узкие рукава завязал на волосатой груди, как ленты.

— Чёрт! — воскликнул он тут, оглядываясь. — Где люди?

Когда и как это произошло, что никого вокруг не осталось? Двор опустел. Только Зинка сидела на медном тазу, обхватив коленки, чёрные глаза её, как бы не раскрывшиеся до конца, казались сонными, ничто девчонку больше не трогало и не занимало.

— Собаки! Они и рады заложить чёрту душу! — выругался Подрез. — Засеку!

Под стеной шмыгнула крыса. Другая нахально бежала через двор.

— Чёрт! — удивился ещё раз Подрез.

Небо над головой расчистилось и посинело, заблистало солнце. Ветер упал. Далеко за крышами дыбились тучи. Тягуче медленно и беззвучно ползла темнота, выдавливала из себя комья болотной грязи, и комья эти, вспучиваясь, всё росли и росли в огромные, чудовищной высоты горы. Яркое солнце открывало в горах исполинские пещеры, высвечивало головокружительные пропасти и перевёрнутые вершиной вниз утёсы.

— Ладно, что рот раззявил! — толкнул Подрез Федю. — За дело!

Они вернулись к игре, и Федя, ничего не успев понять из того, что происходило вокруг, быстро продул рубаху. Потом он остался без штанов, в нижних портках, голый, и снова зачерпнул гороху.

— Что твоя ставка будет? — придержал Подрез. И усмехнулся.

Федя стиснул горсть. Предчувствие поражения давно уж мутило душу и, хотя страсть пьянила, ослабляя тревогу, сосала под ложечкой знакомая пустота.

— Кабалу, — молвил он, глядя Подрезу под ноги, — полную кабалу на себя дам. Кабалу за всё сразу, за всё, что до сих пор проиграл. Двум смертям не бывать! — Он попытался взбодриться, изобразив нечто бесшабашное, но остался не вполне уверен, что это у него хорошо получилось.

— Дорого себя ценишь. Да мне и своих холопов кормить нечем, — зевнул Подрез. Он не слышал ничего рокового.

Кулак побелел, остро выпятились костяшки; тайное облегчение, которое испытывал Федя, наткнувшись на пренебрежительный отказ, не избавляло его от мучений мстительной, злобной обиды.

— На подштанники, — предложил Подрез, издеваясь. — Ты ещё не всё с себя снял.