Час новолуния

Федька захихикала тем рыдающим смехом, который был на самом деле не смехом и не рыданием, а судорогой сильного и сложного чувства, вобравшего в себя память прожитого и пережитого. Она не могла говорить, не могла произнести даже нескольких слов: я тоже тебя люблю. Глаза её блестели слезами, и она всё пожимала, пожимала руку мальчика, тискала пальцы его до боли.

Она знала, не раздумывала, не понимала, а знала, что это было первое в жизни Вешняка признание в любви. Любовь к матери и, вероятно, к отцу была в нём, как у всякого ребёнка, бессознательным, не умеющим выразить себя ощущением. Никогда бы не пришло ему в голову сказать матери, я люблю тебя, как не пришло бы ему в голову сказать то же самое Федьке, когда бы не надломилось в нём что-то детское. Никогда бы счастливый мальчик не сказал «я люблю тебя» (если его не научить, разумеется). Нужно было ощущать глубокое, до сердечной тоски несчастье, чтобы самостоятельно додуматься до такой простой мысли. Ведь признание «я люблю тебя» — это уже не чувство, а мысль.

— Ты, Федя... не такой, как... как... — говорил Вешняк, размягчённо улыбаясь.

Человек под ним что-то выразительно буркнул, но продолжал стоять, тем не менее, и позволял почему-то говорить.

— Голтяй тоже хороший, — наклонился Вешняк к разбойнику, — но... но не такой, как ты... А ты, Федя... я люблю тебя...

— Хороший? — повторила Федька одними губами. Она подразумевала Голтяя.

Неожиданно для Федьки Вешняк скривился и загадочно поводил пальцем. Она замерла, ожидая, что Вешняк хочет сообщить что-то тайное, противное видам своего товарища. И была немало обескуражена, когда обнаружилось, что блуждающая... что ли ухмылка на лице мальчика не имеет отношения к Голтяю и означает расслабленные поиски особенной, важной гримасы, в которой Вешняк нуждался для продолжения разговора.

— Тсс! — приложил он ко рту палец. — Голтяй мне поможет. Ну... это про маму... Ты понял... Никому!..

Вешняково подножие при этом сообщении красноречиво задвигалось и так мальчишку встряхнуло, что голова на тонкой шее мотнулась.

— Молчу! — покорно сказал Вешняк. Правой рукой он удерживал Федьку, а левую опустил на спину товарищу, и Федька догадалась, что он Голтяя оглаживает.

— Я тебя люблю, — повторял он раз найденную и потому не сложную, радостную уже мысль, говорил «люблю» Федьке, а гладил при этом Голтяя. Федька смотрела на мальчишку огромными, раскрытыми для чувства и проникновения, для постижения глазами. — Ты не обижайся, — бессвязно скакал он с одного на другое, не уклоняясь, верно, при этом от чего-то для него главного. — Не обижайся.

— Я? Обижаться? — шевельнула она губами.

— Я не могу. Понимаешь? Ну, сам понимаешь... Но всё равно, — невразумительно бормотал он.

— Нам было хорошо вдвоём, — сказал Федька, сдерживая в горле слёзы.

— Нет... Потому что без мамы. Ты понимаешь... Батя вставать не может, у него ноги отнимаются, — проговорил Вешняк, в глазах накипали слёзы, голос исказился. — Почему ноги отнимаются?

— Руду задушили в тюрьме, — начала Федька, догадываясь, что Вешняк сейчас уйдёт, сейчас его унесут — отнимут. — Тут поговаривают, кто-то из старых его товарищей задушил.

— Нет, — возразил Вешняк. И она уж не могла продолжать. — Нет. — Рука его дёрнулась, высвобождаясь, и весь он поехал, поплыл, отбывая. Ты ничего не знаешь, — были последние слова Вешняка. — Не понимаешь. А я не могу...

— Я тебя люблю! — истошно вскричала Федька. Раздирающий душу, пронзительный вопль этот заставил тюрьму обернуться.

Федька бросилась к лестнице. Некогда было объясняться с Прохором, да и немыслимо — невозможно ведь было гонять с казаками за Голтяем, которого Вешняк гладил, сидя у него на плечах. Она кричала, чтобы пустили, освободили лестницу, и кинулась наверх, оставив внизу Прохора и его товарищей.

Стремительное явление Федьки в караульне заставило сторожей повскакивать в непроизвольном побуждении помешать побегу. Сторожа спросили у Федьки поручную запись. Умеренное требование, при том что, в общем и целом, они не имели возражений против её освобождения.

Но Федька только кивнула и кивала всякий раз, когда её пытались остановить, а затем, сорвавшись, метнулась через задние сени в пыточную башню, сбежала вниз, придерживая обруч, чтобы не болтался на шее, убедилась, что последняя, наружная дверь заперта большим висячим замком. Тогда, прыгая через ступеньки, снова вверх, задыхаясь, влетела в караульню, где поджидали её терпеливые сторожа. Чаяли они остановить Федьку для увещеваний. Тем временем поднимался из-под пола Прохор.

— Вот у кого порука! — объявила Федька, указывая на явившуюся над полом голову пятидесятника. — Прочь с дороги! — От беготни она раскраснелась, глаза сверкали.

— Рогульку снять... Ты бы потише, подьячий, — измысливали они проволочки.

— Зашибу! — предупредила Федька, не вступая в объяснения по существу разногласий.

Вильнув заплывшими глазками по прутьям, сторож, приземистый, по всему видать, положительный, вдумчивый человек, почёл за благо отступить. Она рванула дверь в сени — предстали плотно составленные один к одному затылки и спины.