Час новолуния

Улица погружалась в тень, и вечер переходил в сумерки. Нетерпение охватывало Вешняка приступами, он посматривал на товарищей — то ли помощи просил, то ли, наоборот, опасался непрошеного вмешательства. И то, и другое представлялось мало вероятным, за игрой они вовсе перестали замечать мальчишку. Там у них возникло недоразумение, которое они пытались разрешить, не прибегая к средствам более сильнодействующим, чем пара-другая выразительных замечаний. Когда Вешняк оглянулся в следующий раз, вспыхнула драка: Голтяй держался за челюсть, Руда за нож, а Бахмат сохранял невозмутимость, не выказывая никому предпочтения.

Вешняк отвернулся и забыл. В самом деле, там ничего не произошло. Ничего не происходило и у ворот Варламки. Бахмат ступил за спину и опустил на плечо руку — сейчас скажет что-нибудь особенно дурное, болезненно напрягся Вешняк.

«Постельничает». Они стали рассуждать между собой, как это вообще бывает. Сплошь и рядом да каждый раз. Бахмат припомнил кстати какую-то Аксютку — дело-то, Руда, в Шуе было, чуешь? — целовальник вынул её из тюрьмы к себе на постель. Ну, и когда он её хорошенько... натянул, то захрапел во все сопелки, а стерва эта, не будь дурой, вытащила у него потихоньку из-под подушки ключи. От всей-то тюрьмы ключи!

Вешняк высвободился, они продолжали рассуждать сволочными голосами, он скользнул мимо ноги, кого-то толкнул — если пытались его задержать — и прыгнул в чёрный провал.

Он подбежал к воротам и стал стучать, подобрав с земли камень: мама! мама!

Вышел здоровенный детина в подпоясанной ниже брюха рубашке.

— Пусти меня! — рванулся Вешняк, чтобы прорваться во двор, холоп отшвырнул. — Где мама? — злобным щенком наскочил Вешняк.

— Забью, дурачок! — предупредил холоп. — Чего надо?

Много наговорил Вешняк, пока детина расположен был слушать, но терпения хватило тому не надолго — ушёл. Впрочем, он велел ждать. Определённо сказал. Вешняк стукнул, подозревая, что обманули, но ломиться всё же не стал, упёршись кулаком в тын, замер.

Когда калитка заскрипела и Вешняк кинулся к ней, ожидая мать, появился Варлам — приземистый мужик с толстой шеей, которая понуждала его бычить вперёд голову. Лицо у него было корявое, задубелое, но густая борода и волосы сплошь тёмные, без седого волоска. Варлам оттеснил животом мальчика и вышел на улицу.

— Ну что, пащенок? — сказал он, озираясь.

— Маму пустите, — Вешняк с трудом сдерживался, чтобы не кричать.

Варлам поглядел в один конец улицы и в другой — безлюдно. Мальчишка повизгивал.

— Заткни хайло, нет здесь твоей матери, — сказал Варлам негромко.

— Есть!

— Как бог свят нету! — И Варлам Урюпин перекрестился, довершая чудовищную ложь святотатством.

Вешняк онемел, не зная, чему верить. Варламка же, поглядевши ещё по сторонам, взялся опять за калитку. Мальчишка кинулся на него с воплем и отлетел, сбитый с ног.

Он корчился в пыли, он мазал по рту рукой, закусывая ладонь зубами, он вздрагивал, захлёбываясь подступающими к горлу рыданиями. Бахмат бережно поднимал его на ноги. Голтяй отряхивал. Руда заботливо придерживал. Товарищи шептали ему, что Варламку Урюпина надо поджечь. Запалить двор и тогда вот, небось, попляшет. Вся правда наружу выйдет!

— Ишь чего выдумал: матки нет! — горячился Голтяй, когда они вели его прочь.

— Язык без костей, — наговаривал с другого боку Бахмат. — Этак и я вот, чуешь, бродил возле купеческого двора, и думаю, как бы это мне клеть подломить? И на тебе, хозяин навстречу. «Что ищешь, православный?» — «Лошадь ищу, потерялась». — «А где же у тебя узда, если лошадь ищешь?» — «А у меня узды, — говорю, — и дома не бывало!»

Бахмат усмехнулся, Голтяй и Руда с готовностью хохотнули. «И дома не бывало!» — повторяли они сквозь смех. «Поджечь!» — думал Вешняк с яростью. «Поджечь», — терзало его изнутри мучительной, не находящей выхода злобой. «Поджечь!» — определился он в злобе.

Не мешкая, не затрудняясь внезапностью явившегося у Вешняка замысла — «эк, что ты такое замыслил!» — почтительно удивлялись они, разбойники прошли в заулок, где было темно от строений и заборов. Тут показали Вешняку высокую без окон стену. Клеть. Руда, оглядываясь, выволок достаточно длинную суковатую корягу — чтобы взобраться на крышу. Коряга удачно нашлась, будто кто её заранее припрятал. И в руках у Вешняка очутилась размочаленная, проваренная в селитре тряпка.

Тряпка дымилась по краю, и там играла искорка, пытаясь вскарабкаться вверх, ближе к пальцам. Искорка путалась в волокнах, исчезала и вновь вспыхивала светлячком, обречённая карабкаться вверх и вверх. Курился дым, мерцали огоньки, в попытке стать пламенем появлялись алые язычки.

Товарищи сгинули — Вешняк не заметил когда, — а прохожих здесь, видно, и не бывало. Стояло в ушах: «Беги!» Но бежать следовало не сразу, а после... Как загорится. А чтоб загорелось, залезть на крышу. Разобрать угол. Бросить в пролом тряпку. И уж затем бежать. То есть спуститься сначала вниз... И вот тогда-то как раз пригодится последний их совет: «Беги!».