Час двуликого

...Когда он открыл глаза, сизый полусвет, сочившийся из окна, стал постепенно наливаться яркой, слепящей белизной погожего дня. В неподвижном зрачке Хамзата четко проявился серый, щелястый потолок вагона. В центре потолка рифленым пупком торчал плафон. К слуху Хамзата пробились голоса. За стеной вагона трещала стрельба. Раскалывался от боли затылок. Он скосил глаза. Толстыми колоннами уходили вверх чьи-то ноги. Между ними маслянисто желтел приклад, знакомого ружья. Лица человека с ружьем не было видно. Хамзат стал отклонять голову. Бесконечно медленно далось ему это движение. Из-за колена вверху выползал щетинистый подбородок... за ним полез крупный горбатый нос, нацелился на Хамзата двумя дырами. Брань вспухала в груди Хамзата: на него смотрело лицо Абу. Оно было знакомым и в то же время чужим — жестким и отчужденным.

Хамзат дернулся, лягнул ногами, ударился подошвами о железную переборку между лавками. В связанных руках полыхнула боль.

— Очнулся? — спросил Абу. Хамзат не ответил. Он напрягал связанные руки, шелковый шнур въедался в кожу, в самую кость.

— Напрасно... не послушал Асхаба, — наконец выцедил он, — надо было пристрелить тебя тогда, у костра.

— Отстрелялись вы с Асхабом, — сказал Абу, и не было в его голосе злобы, а лишь одно усталое спокойствие. Покойно и пусто было на душе у Абу, ибо главный враг его и многих людей аула лежал теперь связанный на заплеванном, замусоренном шелухой полу вагона.

— Помнишь, я сказал тебе у костра: ты пожалеешь о своих словах? — спросил Абу. — Нельзя загонять человека в угол, как крысу. Ты загнал меня в угол, Хамзат. Других ты тоже загонял, и это сходило тебе. А на мне ты обжегся. Лежи, думай о своей жизни. Ты построил ее на чужом страхе, как дом на гнилом болоте. Теперь он рассыпался. Лежи и вспоминай, перед кем виноват. А я пойду помогать русским. У нас с ними много общих дел, пора налаживать жизнь в горах, и они знают, как это делать. А для начала мы повяжем всех, кто этому мешает. Ты, Хамзат, крепко мешал нам.

Абу отвернулся, достал из патронташа несколько патронов, повертел, присматриваясь к каждому, пояснил Хамзату:

— Я стрелял холостыми в ваших налетах. Теперь нужна пуля. Там окружили Асхаба. Нельзя, чтобы ушел этот шакал.

И отчетливо вспомнилось Хамзату, открылся, прорвался в нем гнойничок-видение: Абу стреляет в окна вагонов. Вспыхивают дымки у самых стекол, а они уносятся назад целыми. Так вот что засело в памяти: целые стекла после выстрелов Абу.

Абу зарядил ружье — пулю заслал в ствол на крупную дичь — Асхаба.

За окном разгоралась перестрелка. Абу надвинул папаху на глаза, перешагнул через Хамзата и пошел к выходу. И Хамзат увидел: через него перешагнул аул и пошел к русским. Через него перешагнули, как через связанного барана, приготовленного к убою. Лучше бы пнул его в бок Абу, стал бить ногами, раскровенил бы лицо. Но через него переступили равнодушно. Хамзат дернулся. Подвывая от жгучей, разъедающей грудь ярости, еще раз попробовал разорвать шнур на руках, надсадно тянул: «Ы-ы-ы-ы...», извивался на полу громадным червем, бился ногами о переборки.

За стенами раздирала воздух стрельба: наружу из вагонов удалось пробиться троим из всей банды. Среди них был Асхаб. Они залегли в неглубокой канаве, отстреливались. Коней всех вместе с караульным отогнали далеко, переловили чекисты, надежды для троих не осталось никакой.

Аврамов ерзал животом по щебенке под вагоном, ругался:

— Сус-с-слики-тушканчики! Упустили троицу, теперь изволь расхлебывать!

Где-то справа виновато покряхтывал Кошкин, один из виновников, старательно целился, постреливал. Рутова лежала в двух шагах от Аврамова. Не стреляла. Побледневшая, сосредоточенно сторожила любое движение в просвете между холмиками, где засели налетчики.

— Сонюшка, как ты там? — вполголоса спросил Аврамов, скосил глаза.

— Терпимо, Григорий Василич... тюфячок бы на щебенку потолще, а то ведь... — не договорила, послала пулю в промелькнувший силуэт. Видно, достала — из канавы выплеснулся сдавленный вскрик.

Остервенело зачастил винтовочный, револьверный лай. Пули расплескивали щебенку перед рельсами, дырявили стены вагонов. Рутова вжималась в камни. Над рельсами — спина, половина головы. Аврамов перекатился на бок, бешено заработал рукояткой нагана, ладонью отшвыривая щебень. Вырыл ямку между шпалами, жестко приказал:

— Боец Рутова! Приготовиться. По моей команде — сюда! Уложил вороненый ствол на блесткую сталь рельса, скомандовал: — Марш! — Стал пускать пулю за пулей в просвет между буграми.

Рутова перекатилась в ямку, усмехнулась стиснутыми губами:

— Немыслимый комфорт, товарищ командир. Балуете вы подчиненных.

— Само собой, — буркнул Аврамов, — тонкий подхалимаж к подчиненному — дело проверенное, результат дает.

Посмотрел по сторонам. Редкая цепь чекистов растянулась под вагонами, постреливала. Аврамов зло хмыкнул:

— Натюрморт. Видики на природу: Аврамов и компания на пляже, пупки с задами прогревают. Опанасенко!

— Тут я, товарищ командир!

— Обойди бандюг с правого фланга, сделай такую милость. Возьмешь двоих бойцов, что за тобой.