Час двуликого

Рутовой хотелось уцепиться за его руку, но в ней был чемодан. Ростов плыл мимо, по-утреннему свежий. Все в нем было просто: прохожие, стайки воробьев, дымящийся после полива тротуар.

В жизни Софьи тоже все стало просто — как после наркоза: уложили, усыпили, что-то отсекли, а когда открылись глаза — вроде бы все по-прежнему. Только голова ужасающе пуста да саднит то, чего уже нет, — вырезанное. Она ехала в Чечню в качестве инструктора ЧК при Аврамове.

Вокзал вырастал перед ними медведем из берлоги — вздыбленный, ревущий. Аврамов вел к паровозу, знал, куда вести.

У первого вагона стояли часовые. Глазасто пялились на перрон пустые окна. Вход полукругом облепила жаркая, разогретая вожделением толпа — а ну как удастся прорваться? Но милиция стояла- твердо, кого-то ждали.

Наконец стали запускать молодых безоружных милиционеров — ехали на службу в Грозный, там и вооружать станут.

Они пришли строем, человек десять, стриженые, с цыплячьими шеями, в неломаной, торчащей форме. Поднимались в вагон насупленные, в служебной значимости сводили бровенки.

Аврамов подтолкнул Рутову вперед, предъявил часовым мандат. Те прочли, козырнули.

После милиции впустили остальных. Гроздьями висли головы с забитых до отказа полок, сидели и в проходах — спина к спине. Вагон ощутимо потрескивал, казалось, у него вздувались бока, как у опоенной лошади.

* * *

Ахмедхан плелся побитым псом позади Митцинского, виновато, шумно вздыхал. Спиридон Драч деликатно поспешал за ним, разбрасывая полы рясы обшарпанными сапогами. Митцинский, сузив бешеные, льдистые глаза, стремительно ввинчивался в толпу, время от времени оглядывался. На улице, как назло, ни одного извозчика. Они опаздывали.

Ахмедхан, растревоженный отъездом в Чечню, полночи ворочался на визгливом диване. Спиридон Драч пускал заливистые рулады на полу, — подстелив рясу, храпел. Митцинский лежал на спине, дышал неслышно, ровно.

Намаявшись бессонницей, далеко за полночь Ахмедхан оделся и спустился вниз — размяться. Долго бродил по гулким ночным улицам города, тоскливо задирал голову — не сереет ли небо?

К рассвету забрел неизвестно куда. Огляделся — все незнакомо. Убыстряя шаги, заспешил обратно. А куда — обратно? Долго кружил по переулкам, утыкаясь в заборы, на улицах — ни души.

До отеля добрался с восходом солнца. Одетый Митцинский мерил номер шагами вдоль и поперек, катал желваки по скулам. Драч озабоченно сутулился на стуле в углу.

Полоснув по лицу Ахмедхана взглядом, Митцинский, ни слова не говоря, подхватился из номера. Ахмедхан — с саквояжами — за ним по лестнице. Драч пустился догонять.

На перрон выскочили перед самым отходом. Поезд стоял нафаршированный людским месивом до отказа. Митцинский шел вдоль вагонов. Из тамбуров выпирали напружиненные тела, грохотали сапоги по крыше, гроздьями висли на подножках, умащивались между вагонов на сцепках.

Ахмедхан, виновато мигая чугунными веками, потянул Митцинского за рукав:

— Штук пять этих из тамбура вытащу — поместимся, а?

Митцинский выдернул рукав, процедил:

— Помолчи.

Поезд оглушительно, многоголосо галдел — догорали страсти. У самого вагона под окном блестели осколки стекол. Окно было высажено. В квадратной раме, надрываясь, перекликались трое — рожи, каленные солнцем, продувные. На столике между ними брюхатился мешок с картошкой. Митцинский огляделся. За углом вокзала валялась чугунная урна. Кивнул на нее Ахмедхану:

— Поднеси к окну.

Ахмедхан кинулся бегом, с усердием приподнял, перехватил, как игрушку, бухнул урну об асфальт перед окном. Выпрямился: что дальше, хозяин? Митцинский запрыгнул на урну, поманил пальцем мешочников. Трое умолкли, выставились наружу:.

— Чего тебе?

Митцинский ткнул пальцем в мешок:

— Торговать на юг?

— Ну?

— Сколько думаете выручить?

Трое переглянулись, ухмыльнулись:

— Много.

— Я спрашиваю: сколько за все?

Переглянулись еще раз:

— Двести.

Митцинский сунул руку в карман, достал золотое, с алмазной крупинкой кольцо из коллекции Курмахера.

— За это дадут пятьсот. Забирайте мешки и выметайтесь.

У торгашей полезли глаза на лоб — не верилось.

— Ну?! Живо, пока не передумал.

Из окна — потная лапа:

— Давай!

Митцинский бросил на ладонь кольцо. Остро кольнула алмазная грань. Трое засуетились, расталкивая пассажиров. Протяжно ударил колокол. Рявкнул паровоз.

— А-а, черт! — стонал Митцинский: трое безнадежно увязли в людском месиве. — Сюда... давай сюда!

Мешки полетели в окно. Их подхватывал Ахмедхан, шлепал на асфальт. За мешками полезли мешочники. Ахмедхан выдергивал их из вагона, как гвозди, швырял на мешки.

По вагонам прокатился лязг — поезд осаживал назад. Митцинский запрыгнул в окно первым. Ахмедхан, обдирая бока, втискивался уже на ходу. Драч всполошенно всплескивал руками, суетился внизу. Ахмедхан, перегнувшись через окно, уцепил его за шиворот, втянул в вагон. Ноги вахмистра оглоблями торчали из дыры. Мимо проплывал вокзал. Разевая рот, дивилась на ноги из окна конопатая развеселая хохлушка, хохотала, хлопая ладонями по бедрам.

15