Чародей

– Нет, не только знание, – сказал Джок, который, будучи учителем и морским офицером, не позволял себя перебивать просто так. – Мудрость и знание – не одно и то же. Знание – это то, чему тебя учат, а мудрость – то, что ты сам привносишь в обучение. Вот посмотри на Джона, он сейчас в самом разгаре всего этого. Его учат. А чему его учат? Наукам, конечно. В них все прекрасно, роскошно и совершенно неоспоримо, пока не придет какой-нибудь новый ученый и не выдвинет новую теорию, которая вытеснит предыдущую. Но и сам Джон кое-что привносит в учение: другую змею, и мы назовем ее Гуманизм, хоть это и не исключает существования богов. Не забывайте, что Гермес был богом и вел свое происхождение от богов Египта. Этих богов, знаете ли, не отменило возникновение другой религии, которую проповедуют в церкви у Дарси. Они живы, и нужно только показать себя достойным, и они тебя услышат.

– Джок, не останавливайся, – сказал я. – Ты вскружишь мою хорошенькую головку своей лестью. Я гуманист? Да ладно тебе!

– Ты, головастик, еще сам не знаешь, кто ты такой. Я тебе говорю, что ты гуманист, а если нет – зачем ты здесь сидишь и слушаешь, как я объясняю Гёте этим двум тупым актерам? Что говорит по этому поводу великий Гёте?

Grau, teurer Freund, ist alle Theorie
Und grun des Lebens goldner Baum.

Ну-ка, Джон, переводи. Ты учился у меня немецкому четыре года, неужели ты не сможешь это перевести? Ну-ка давай!

– Это означает: «Мой дорогой друг, всякая теория – серая…»

– Да-да, теория. Без нее жить нельзя, но, если, кроме нее, у нас ничего нет, мы пропали.

– «А золотое дерево жизни – зеленое»[33]. Верно, сэр?

– Правильно, Халла. Ступай на скамью для отличников. Перевести это легко. А вот понять не так легко. Золотое дерево жизни. Что это – опыт? Не только. Опыт, который осознан, а для этого нужно тихое, спокойное созерцание.

– Это из моей роли, – сказал Дуайер. – Я это говорю глупому студенту, который приходит за советом, когда я переодеваюсь в профессорскую мантию Фауста. Я подумываю о том, чтобы сделать на этих словах особое ударение.

– Обязательно произнеси их громко и отчетливо, – сказал Джок. – Их следовало бы высечь огненными буквами в каждой аудитории каждого университета.

– Я завтра поговорю с Ангусом насчет этих змей, – сказал Рентул. Похоже, он понимал в визуальных эффектах лучше, чем в философских истинах. Но актер он при этом был неплохой.

Он в самом деле поговорил с Ангусом, и тот не обрадовался, поскольку накрепко вбил себе в голову, что разбирается в костюме и дизайне лучше всех в радиусе ста миль. Поэтому он сначала вскинулся, потом надулся, но под конец обещал посмотреть, что можно сделать.

Личность Ангуса явилась для меня откровением, поскольку он был живой иллюстрацией того, как слепо судьба раздает имена ни в чем не повинным детям. Ангус Макгаббин – не правда ли, при звуке этого имени представляется великан-шотландец, рыжий, со свирепым лицом? Ангус в самом деле был ростом шесть футов с лишним, но при этом, похоже, в обхвате не превышал полутора футов в самом широком месте. Когда с ним разговаривали, он слегка покачивался, – казалось, его колеблет легкий ветерок. Лицо у него было зеленое, но не такое, как бывает у пациентов, принимающих препараты серебра. Разглядев его поближе, я понял, что эта зелень – искусственная: он пудрился зеленой пудрой, а потом рисовал румянец на скулах и темно-алый рот. Странно, но, если посмотреть непредвзято, эффект выходил неплохой. Он носил такие тонкие и элегантно закрученные усики, какие разве что в кино увидишь, и подрисовывал их черным карандашом. Разговаривал он устало, жеманно или мило в зависимости от того, какой отклик хотел вызвать. Да, Ангус был из тех гомосексуалистов, каких в ту эпоху именовали «принцессами». Костюмерная театра была счастьем его жизни: мягкие материи, шелк и бархат, мех и замша доводили его почти до экстаза; он наслаждался, одевая актеров, но особенно – мужчин: когда Ангус снимал с тебя мерку длины брюк по внутреннему шву, это было равносильно акту содомии второго порядка. Я никогда не встречал его вне театра; возможно, он и жил в театре.

Жена Ангуса, Вера, была не менее удивительным существом. Такая же высокая, темноволосая, тонкая и бледная, как он, – легче было поверить, что она его сестра. Но она в самом деле была его женой, и они друг друга очень любили. Для идеального баланса ей следовало быть лесбиянкой, но нет; я сомневаюсь, что она вообще вела какую-то половую жизнь, хотя была такая же зеленая, как и муж, и не уродлива; у нее тоже были маленькие усики. Она рисовала декорации и помогала Ангусу мастерить реквизит. Они оба были талантливы, а поскольку обожали свою работу, довольствовались малым жалованьем; «Гильдии» очень повезло с ними.