Чародей

Перевод, выбранный «Гильдией» для постановки, принадлежал перу одной немолодой торонтовской дамы; она была вне себя от радости, что ее произведение кому-то понадобилось, и с нетерпением ждала премьеры. Добиньи сказал, что перевод неплох, но уступает оригиналу по вольности и откровенности; весьма немногим переводчикам удается передать особый стиль Гёте, воплощаемый с помощью не очень сложных слов, а мисс Суэнвик слишком благоговела перед великим писателем. Дуайер намеревался убрать из своей роли все «суэнвикизмы», как он это называл, а Добиньи должен был ему в этом помочь.

– Бедная мисс Суэнвик – настоящая леди и потому не совладала с Гёте, – сказал Джок. – Гёте не рассчитывал на дам – разве что как на зрительниц.

– Я поговорил с Форсайтом, и он великодушно сказал, что я могу отредактировать свои реплики в разумных пределах, чтобы приблизить их к оригиналу.

Они проводили за этой работой множество счастливых часов, выискивая и обсуждая наиболее подходящие слова. Джок по-настоящему хорошо понимал немецкий, а Дарси питал сильные чувства к образу Мефистофеля. Мне даже казалось, что Мефистофель пожирает его, – великие произведения искусства порой так действуют на поклонников.

Это привело к странному и не совсем законному приключению, в которое я позволил себя втянуть из любопытства.

– Искусство актера – великое искусство, – сказал Дуайер как-то вечером, когда мы пили виски, отработав очередную смену над переводом. – Его не ценят по заслугам. Обратите внимание на точную формулировку: «по заслугам». Конечно, у кинозвезд – армии недоделанных поклонников, но кто же не знает, что игра в кино – не настоящая актерская игра, и кому нужно поклонение идиотов? Но похвала в адрес великого исполнителя роли Гамлета, или Отелло, или, что бывает гораздо реже, Лира всегда приглушена ощущением, что актер просто выходит на сцену, произносит то, что для него написал Шекспир, и вытаскивает шпагу, когда велит режиссер. Помните, что сказал Менкен? Что в профессии актера есть что-то подлинно отвратительное. Полагаю, он имел в виду актеров-душек, героев-любовников – они и впрямь бывают довольно мерзкие. Но актер – почему тот, кто доносит до нас Шекспира, Ибсена или Стриндберга, – (последняя фамилия прозвучала как «Стриинберри» – так произносят только знающие люди, и якобы это правильное шведское произношение), – считается артистом в меньшей степени, чем тот, кто доносит до нас произведения Бетховена, Шопена или Дебюсси именно так, как задумывал автор? А? Почему?

– О, им не так уж плохо живется, – сказал Джок. – По-моему, им очень хорошо платят.

– Да, но какие почести им достаются? Где благодарность публики? Сколько памятников воздвигнуто великим актерам?

– В Венеции стоит неплохой памятник Гольдони.

– Он драматург, а я говорю об актерах.

– В Лондоне есть памятник Ирвингу, – сказал я, вспомнив журналы, изученные мною во время поездки в Торонто с родителями.

– Воздвигнутый коллегами-актерами. Не стоит ждать, пока это сделает государство или публика. Не дождешься.

– Может, тебе развернуть агитацию за то, чтобы актерам ставили больше памятников? – предложил Джок, потягивая виски.

– Именно это я и намерен сделать. И думаю, что мне поможет кое-кто из набожных торонтовских методистов, – сказал Дуайер.

– Это еще что за шутка?

– Вовсе не шутка, дорогой Джок. Давайте немножко пройдемся. Я хочу вам кое-что показать.

Мы двинулись за ним, вошли в парк Королевы, и Дуайер, размахивая тростью, как гид, устремился вперед, к куче памятников, стоящих перед зданием Законодательной ассамблеи Онтарио.