Чакра Кентавра

— Не сгожусь, потому как это мне не по нраву. Так что не взыщи, Стеновой, ежели в одно прекрасное утро я сам собой куда‑нибудь направлюсь. Душа просит.

— Погодишь, — просто отмахнулся Иддс — Похолодало, Белопушье скоро. Охота тебе мерзнуть?

— Охота пуще неволи. А через Медостав пройду, очень уж название притягательное. Какой амант там оскоромился?

— Копьевой, что частокольную оборону вкруг стана держать должен. Распустил он своих копьевщнков, половина из них к м’сэймам подалась. Подкоряжники через это чуть стан не захватили.

— М’сэйм… — задумчиво повторил Харр. — Никогда такого зверя не встречал.

— Иногда добредают и сюда, людишек сбивают с панталыку. Только всегда найдется кому донесть, а поймают — так и прорва ненасытная недалече.

— А ты говоришь — соглядатаем пойти! Еще примут за м’сэйма, опустят в эту самую…

— Тебя не примут — упитанный.

Иддс все‑таки запугал его холодами — как и все тихриане, Харр боялся пуще смерти как темноты, так и мороза. К ночам бессветным он сразу же привык, очутившись на Лютых Островах, и не по нраву ему были теперь только черные подземные переходы; настоящего же мороза он не встречал нигде, кроме Адовых Гор, куда пришлось слетать проводником на самой заре его знакомства с дружиной принцессы Сэниа. Вот и теперь он с опаской ждал цепенящей стужи, но Махида его успокоила: белый пух будет сыпаться лишь один день, даже листья не повянут. Свое время он коротал, двигаясь по привычному треугольнику: Махидина хижина — Идд–совы хоромы — его одинокий дом, солнечная, но безрадостная горница на высокой башенной опоре, про себя он так и кликал ее “поганкой”. Набаловавшись с амантовыми наследниками и погоняв стражников–лучников, он сытно обедал и направлялся в “поганку”. Несколько часов маялся у окон, щелкая орешки, по скорлупки собирая в кулак, чтобы не ровен час Мадинька не выглянула и не определила, откуда на ее теплую крышу устремлен тоскливый, ничего не ожидающий взгляд.

Не по нраву ему пришлось ее твердое решение с ним больше не разговаривать. Неинтересен, видите ли, он ей был. Это с его‑то сказками да песнями! Одно лишь хоть чуток, но согревало: воркующие, благодарственные нотки, которые бессознательно переливались у нее в горлышке, как у певчей птицы. Он поразмышлял над их причиной, понял: благодарна она ему за то, что не проболтался, тайну даже от подруженьки единственной уберег.

Он спохватился и, чтобы Махида и дальше ничего не заподозрила, принялся ее одаривать всякой утварью, доставленной в “поганку” по амантову указу. Махидушка руками всплескивала, в щеки да в плечи нацеловать не могла, вилась возле него как ластушка — под просторным пестрым нарядом и не скажешь, что брюхатая. Терпел.

И не вытерпел.

И вот теперь, спустившись вдоль ручейного водопада по двум замшелым уступам и звериной, едва различимой тропой миновав белоствольную чащобу, крытую поверху таким плотным лиственным покровом, что сквозь пего не пробивалось ни единого солнечного лучика; едва не угодив в стоячее болотце с синеватым дымком над блюдечком черной воды — хорошо, пирль из мха выпорхнула, упредила — и выбравшись наконец на теплый пригорок, поросший колючим можжевельником, он увидел перед собою на обширной поляне посреди расступившейся рощи маленький, окольцованный ровными стенами стан. Был он точно вылеплен из воска — ни одного острия, мягкие округлые крыши, овальная дыра воротец, в которые ему пришлось бы проходить согнувшись в три погибели. Нежный янтарный тон ничем не напоминал ярого сияния златоблестища и наводил на мысль о полной беззащитности этого поселения. Окольных домов здесь вообще не виднелось — или все жители умещались внутри стен, или ютились где‑то в окрестных рощах. На ночлег в простой хижине, стало быть, рассчитывать не приходилось, и теперь надо было выдрючиваться, выдавать себя за рыцаря, одиноко путешествующего.

Раньше за этим дело никогда не становилось, бирка на плечо, грудь колесом, меч драгоценный на виду… А вот теперь что‑то не хотелось ему ломать комедию. Наночевался он и в гостевых хороминах, и у менял купецких… Не за тем же он из Зелогривья сюда подался! В этом тепленьком, словно оглаженном солнечной десницей городке два аманта люто ненавидели третьего, донесли на него, бедолагу, и он об этом наверняка знает; па каждого чужака теперь из‑за ставен да дверных косяков будут зорко косить холуйские глазки: успеть бы своему хозяину донести, кто тут пожаловал. Накормить‑то накормят, по начнутся вопросики с подковырочкой…

Не его это дело — тутошнее копошение муравьиное.

Он круто взял влево, забрался опять в глубину рощи и, выбрав опытным глазом разлапистое дерево, полез наверх — устраиваться на ночлег, благо в любом путешествии у него всегда была при себе тонкая, но крепкая веревка, чтоб обвязать ствол, а потом и себя под мышками. Смеркалось быстро, и, когда он закончил ужин, стряхнув последние крошки, было уже совсем темно, только слабо мерцающие огоньки блуждали где‑то внизу, на уровне первых веток.

— Ну что, пирлюхи малые, светляки лесные, посторожите? — проговорил он с усмешкой.