Чакра Фролова

Наконец, Воронцов устал. Кажется, ответственность за гибель целого батальона без должного результата он и вправду не хотел на себя брать. Он было метнулся к операторам, но те пожали плечами – командуйте, мы будем снимать, но, если будет каша, получится обычная фронтовая дерганая съемка. Для этого настоящее сражение, и свет, и прочее не нужны. Фролов знает, когда свет давать, он все с Азаряном согласовал.

Через несколько минут Воронцов сдался.

– Выбивайте немцев, как хотите, – прошипел он Азаряну, придя в себя. – Меняйте диспозицию, перегруппировку делайте, мне насрать. Просто освободите деревню. Все.

После чего отдал приказ операторам приготовить камеры и снимать – все равно что, все равно как. Лишь бы солдаты были в кадре. Затем выхватил двух бойцов и приказал взять удалившегося Фролова под стражу.

– Приказ, – извиняющимся голосом сказал старший из бойцов, подходя к Фролову. Это был тот самый солдат, что просил ночью прикурить.

Фролов узнал его и покорно кивнул. По дороге вдруг вспомнил.

– Слышь, боец. А что это ночью пилили?

– Где? А-а-а… Та то сосну пилили. Знаешь, тут такая здоровенная соснища была. Воронцов приказал спилить. Какие из наших полягут, чтоб материал был – на братскую могилу обелиск поставить. Из такой сосны, знаешь, сколько можно таких обелисков понаделать? Тьму-тьмущую.

ЭПИЛОГ

Поезд сбавил скорость, заскрежетал и, наконец, замер, уткнувшись в невидимую стену.

От финального толчка Фролова мотнуло, и он уткнулся лбом в затылок впереди сидящего. Но тот, похоже, даже не заметил этого. За время пути сорок человек, набитые в деревянный товарный вагон, давно слиплись, слились, сплелись в какой-то огромный клубок безликих существ и давно стали безразличны к бесконечному шевелению, ползанию друг по дружке, стонам, просьбам дать воды, смраду от собственных испражнений и даже смерти. В течение пяти суток в теплушке (и почему она так называлась, если никак не обогревалась?) умерло несколько человек. Вагон в течение всего пути не открывали, поэтому приходилось терпеть соседство трупов. Когда умер первый, худой старик, арестанты потребовали у конвойных убрать мертвого, но те только огрызнулись: «Может, вам еще поминки устроить? Доедем до пересыльного пункта, там посчитаем, кто доехал, кто нет». Но первый пересыльный лагерь никак не появлялся, а люди все умирали, и арестанты постепенно привыкли к соседству с трупами, тем более что из-за холода те не разлагались, а потому мешали не больше живых. А в чем-то даже меньше, поскольку под себя не ходили, не стонали и пить не просили.

Для естественных отходов в полу вагона была прорезана дыра, но пользовались ею единицы – те, кто находился рядом. Те, что были дальше, у стен теплушки, физически не могли пробраться к ней и потому вынужденно ходили под себя. Впрочем, особых отходов и не было. Им просто неоткуда было взяться. Конвойные изредка приносили мороженую картошку и иногда воды. Сначала, как и в случае с умершим стариком, арестованные пытались возмущаться, потом смирились и с этим.

Фролов сидел у самой стенки. С одной стороны, это была неплохо, поскольку к нему пробивался свежий воздух, который так ценился в этом мареве дышащих, пропотевших тел, с другой стороны, ледяной ветер сквозил в щели между досками, выдувая из-под куцего пальто Фролова остатки телесного тепла. Те же, что сидели в центре, были надежно защищены от сквозняка соседями. Фролов, впрочем, почти не чувствовал холода. То ли тело его уже одеревенело, то ли просто организм, устав, смирился с близкой смертью. Вот только изредка его трясло от сухого, рвущего голосовые связки кашля. Слева сидел мужчина лет сорока пяти, видимо, ровесник Фролова. Справа старик. Мужчина молчал, как и большинство арестованных, поскольку любые слова отнимали силы, а, вылетая, забирали с собой бережно хранимое в недрах тела тепло. Зато старик изредка позволял себе делать какие-то замечания. Он, похоже, имел серьезный арестантский опыт, поскольку знал все тонкости этапной жизни. Он первым сказал, что большинство до лагеря не доедет, поскольку вагон – это еще цветочки. Ягодки будут, когда всех пересадят на баржу, где в трюме будет еще теснее, а путь еще длиннее.

– Там неделями можно плыть. Набьют в трюм, как сельдь в бочку и кормят соленой рыбой. А воды не жди – не дадут. А кому повезет, того оставят на Большой земле. Ну, а кому совсем повезет, тот помрет в дороге. Впрочем, бывали случаи, когда баржи тонули. От перегруза. Тут уж полное сплошное везение.