Чакра Фролова

Тут Яша шмыгнул носом, и глаза его увлажнились.

– М-да, – покачал головой Кучник. – Ты понял, Георгич, какое батальное полотно нам тут нарисовали? Их послушать, так у них евреи от Амура до Херсона страну защищают. А скажи-ка мне, Яша… Если вы ее по радио слышали, то не могли не заметить, что в русском тексте нет никакого погрома.

– Еще бы! – фыркнул Яша. – Советская власть про погромы не любит вспоминать.

– Так Железняк этот до революции, что ли, в Одессу шел?

– Ну да. Да Мотины тексты всегда отдают другим переправлять. Он жалуется, а что толку?

– Бедный, – сочувственно покачал головой Кучник.

Потом была песня про девушку Ривку, которая выходила на берег крутой и слала письма на «дальний пограничный» своему Изе, чтоб он Родину берег. Потом про Абрама Щорса, который до последней капли крови защищал свою еврейскую деревушку. Потом еще что-то.

Была только одна песня про Биробиджан, которую ни Фролов, ни Кучник не смогли опознать, но ее и принимали как-то вяло – музыка была не ахти. После каждой песни благодарные слушатели подносили Моте: кто папироску, кто патрон, кто яйцо. Фролову эта щедрость понравилась. Она означала, что любой труд, включая творческий, должен быть оплачен. На гребне успеха Мотя вошел в такой раж, что бросил баян и пустился в пляс, выкрикивая частушки на идиш:

Мир хобн кэйн рабоним кит Мир глойбн нит ин Гот Штарк из ундзер армие Штарк из ундзер флот!

Но его неудержимая веселость произвела обратный эффект. Бойцы вдруг приуныли и стали переглядываться, сочувственно косясь на Мотю. Даже Яша поморщился.

– О чем частушка-то? – спросил Кучник.

– Нет у нас раввинов, мы не верим в Бога, наша армия сильна, и силен наш флот! Всегда под конец все испортит… Понахватался в своем Биробиджане… Спрашивается, чего ж ты домой вернулся, если там все так хорошо было…

Советская антирелигиозность Моти огорчала не одного Яшу. Бойцы стали вставать, отряхивая брюки. Кто-то закурил.

– Мотя – талант, но Михалюк его крепко по голове приложил, – продолжил Яша.

– За что это?

– Угодил он к ним как-то да и стал частушки свои дурацкие петь – баяна-то под рукой не было. «Их бин а ройт армейер, ун башит майн тайер ланд, фар дем гройсер фирер Сталин хвел фарнихт але хайнт…»

– Что это еще за «фирер Сталин»?

– Так в том-то и дело. Фирер – это ж вождь. Они ему говорят: переведи. Он и перевел: «Я теперь красноармеец, берегу свою страну, и за фюрера родного всех врагов теперь убью». Ну, они, конечно, взвились. Это за какого такого фюрера ты воюешь?! Это каких таких врагов?! Ну и поколотили. Он ночью от них убег, но, видно, немножечно того стал… Сыграл бы им свои песни, они бы не поколотили.

– Не факт, – заметил Кучник и глянул на Фролова. – Могли и убить.

Абрам тем временем подошел к пляшущему Моте и положил руку на плечо. Тот сразу как-то сник, замолчал и побрел обратно к оставленному баяну. Концерт был окончен.

После завтрака, который состоял преимущественно из украденной картошки (правда, с добавлением укропа и чеснока, что придало банальному корнеплоду флер настоящего блюда), Кучник сказал Фролову, что надо двигать дальше.

– День впереди длинный, а лишние рты здесь кормить никто не будет. Вишь, как косятся.

Они спросили дорогу у Яши. Тот охотно объяснил, как побыстрее выйти к железнодорожному узлу, через который следуют немецкие эшелоны с техникой. Фролов поинтересовался, долго ли идти.

– Прилично, – сказал Яша. – Мы туда и не ходим. Думаю, километров пятьдесят.

Кучник присвистнул.

– Это трое суток выходит.

– А то! – сказал Яша и ушел.

– На такую дорогу надо бы провизией запастись, – заметил Фролов, понимая, что просто так им никто ничего не даст.

– Дело поправимое, – неожиданно подмигнул Кучник.

– Ты о чем?

– С жидами жить, на идиш выть.

Кучник подошел к ничего не подозревающему Моте. Тот заботливо протирал травой меха баяна.

– Шалом, Мотя.

– Шалом, – добродушно кивнул тот, оторвавшись от своего занятия.

– А скажи-ка мне, Мотя, любишь ли ты творчество советского композитора Матвея Блантера, как люблю его я?

Мотя тут же побледнел и глаза его предательски забегали. Причем правый явно быстрее левого.

– Люблю, – тихо сказал он, как будто догадавшись, что рыпаться бессмысленно.

– И что братья Покрассы никаких песен у других не просят, наверное, тоже знаешь.

Мотя замер и уставился на Кучника немигающим взглядом, что в сочетании с внезапно развившимся косоглазием выглядело жутковато. Как будто он был загипнотизированным кроликом.

Фролову стало жалко Мотю.

– Оставь его, Семен.

Но Кучник продолжил ласковый допрос:

– А понимаешь ли ты, что нехорошо пользоваться совпадением имени и фамилии, чтобы присваивать себе чужое?

Мотя вышел из ступора и снова забегал глазами.

– Пожалуйста, не выдавайте меня.

– Жизнь выдаст, – сурово припечатал Кучник.

– Я ж здесь только этим и ценен. Угощают, поблажки дают… Я ведь стрелять совсем не умею. И не могу… Зачем я им тогда нужен?

Казалось, еще немного и Мотя заплачет.