Чакра Фролова

– Да нет, – отмахнулся Лушкевич, – я-то нет. Как говорится, посмотрите на меня внимательно и спросите еще раз. Да и не во мне дело! Хотя я член партии, то есть коммунист. Так что мне выход через парадный вход тоже заказан. Есть информация, что на днях немцы собираются организовать какое-то гетто. Куда сгонят всех евреев. У немцев это, оказывается, обычное дело. И есть слухи, что ничего хорошего из этого не выйдет. Сами понимаете, что туда особо никто не рвется. Вы помните Райзберга и Кучника?

– Да, смутно. Кажется…

– Это неважно, – перебил Лушкевич. – В общем, сейчас они находятся в одном подвале и собираются бежать из города. И я тоже.

– Не в вашем ли подвале они прячутся? – догадался Фролов.

– Не совсем, – уклончиво, но как-то многозначительно ответил Лушкевич, отчего сразу стало понятно, что прячутся именно в его подвале. – В общем, вы тоже можете присоединиться к ним. По старой дружбе.

– Погодите… А вам-то зачем бежать?

– У меня сын в Москве. Поехал с одноклассниками на экскурсию, а тут война. Боюсь его потерять в этой суматохе. И не говорите мне, что война скоро кончится. Поверьте, каша заварилась серьезная. В общем, главное сейчас вырваться из города. А дальше будем прорываться к своим. А там, видимо, эвакуация. Если прорвемся.

– Я подумаю, – сказал Фролов, которому после бегства из Невидова порядком поднадоела рискованная беготня под носом у немцев. Но и в Минске перспективы были несладкими. Впрочем, это зависело от Вари.

Лушкевич как будто обиделся. Даже фыркнул, вздернув плечами.

– Думайте, конечно, но вообще странно… Вы будто под чужой властью жить хотите…

«Чужая власть, – подумал Фролов с горечью, – а какая мне власть родная? Родился я при царе, учился при Советах, в Невидове ходил то под немцами, то под уголовниками, а то и безо всякой власти. И что же мне тут родное?»

Но затем одернул себя. При раскладе «Третий рейх против советской власти» было бы лукавством назвать родным первое. Ну конечно, он – советский человек. А то какой же?

Вот только в логике Лушкевича была какая-то нестыковка.

– Однако вы, как и Кучник с Райзбергом, бежите по вполне житейским причинам. Они – потому что их жизни под угрозой, а вы потому что боитесь потерять сына. А мне в качестве причины оставляете любовь к Родине. С такой причиной весь Минск должен был бы немедля убежать.

– Послушайте, Александр Георгиевич, – окончательно надулся Лушкевич. – Я не собираюсь вас уговаривать. Этот ваш выбор. Просто я предлагаю бежать вместе. У нас есть кое-какой план, да и в компании все веселее. Хотя… веселье – не самое уместное слово в данном контексте.

– Да, да, – согласился Фролов. – Вы правы…

– Ну так как?

– Я приду, – сказал Фролов твердо.

– Вот это правильно, – обрадовался Лушкевич.

В голове Фролова мелькнула мысль.

– А если я возьму с собой еще одного человека?

– Это кого? – насторожился Лушкевич.

– Женщину.

Лушкевич поморщился.

– Женщину… Ну… я попробую договориться. Хотя, конечно… не знаю, как отнесутся остальные к этому. Впрочем, подходите сегодня ближе к полуночи к моему дому. Нет, лучше раньше. До комендантского часа.

Лушкевич назвал адрес дома, пожал руку и уже собрался исчезнуть, как Фролов его задержал.

– Степан Анатольевич! А что стало с материалами студии? Их тоже увезли?

– Какими? Ах, фильмами. Да тут такая петрушка началась. Я сам только потом узнал. Весь архив «Ревкино», включая фильмы, в первый день войны перевезли в старое здание на Чкалова, помните?

– Ну да.

– Хотели оттуда, наверное, самолетом вывезти, не знаю. А через пару дней немецкая авиабомба попала. Прямо в здание. Все сгорело дочиста. Негативы, позитивы…

Лушкевич хмыкнул и задумчиво добавил:

– Хотя «дочиста» не очень уместно в контексте пожара.

Фролов похолодел.

– Все? – выдавил он, представив, как корчится в огне его первая, а возможно, и последняя кинокартина – единственное, что могло придать какой-то смысл его бессмысленной жизни.

– Абсолютно. Деревянные перекрытия и все такое. Как спичка. Пшик и нет. Это ж целлулоид. А вам-то что за дело?

– Теперь уже никакого, – сказал Фролов, глядя отсутствующим взглядом через голову Лушкевича на немецкий плакат, висевший на стене. На плакате был изображен дородный солдат вермахта, который огромной метлой вычищал жалких и похожих на насекомых большевиков, евреев, цыган и кого-то там еще.

– Ну, раз никакого, тогда я побежал, – сказал Лушкевич и вдруг замер. – Погодите, а ведь вы, помнится, фильм снимали?

Фролов кивнул.

– Это по Чехову что-то?

– Да, – очнувшись, удивился Фролов. – А вы что, видели?

– Было дело. Помните Гнатюка? Киномеханика? Он мне и показал как-то. Ну, мы с ним давние приятели.

– И как вам фильм? – спросил Фролов, вдруг поняв, что как никогда хочет услышать уничижительный отзыв – было бы не так больно.

– Честно? Мне очень понравился. Честное слово. Талантливая работа.

На этих словах Лушкевич исчез столь внезапно, сколь и появился.

Фролов некоторое время постоял в задумчивости. На студию идти смысла не было, домой идти не было желания. Оставался только один адрес.