«Ну, дела, – подумал Клим и тут же не на шутку перепугался. – Эдак меня в расход пустят, если этот помрет. И вправду разбираться не будут. Вон как их главный сегодня черепушку прострелил – даже не поморщился. Оставлять его здесь тоже нельзя. Ну не убивать же мне его. Да и чем? Ножом, разве что? Не, ножом сложно как-то. Надо вынимать, потом снова втыкать. Да и не смогу я… видано ли дело живого человека ножом пырять…»
Неожиданно Клима осенило. Он затушил недокуренную сигарету о подошву сапога и аккуратно вложил ее обратно в пачку. Затем присел на корточки и подсунул руки под тело Бобра. Тихо крякнул и перекатил того на спину, а после снова на живот.
От неожиданного движения и последовавшей за ним боли Бобер вскрикнул, но на большее сил уже не хватало.
– Ты только не ори, – тихо сказал Клим. – Думаешь, мне большая радость такого кабана катить?
Он снова присел и повторил комбинацию.
– Куда, сука, поволок? – прорычал Бобер.
– К болоту качу. Ты мне только не мешай. Сейчас пригорок будет, под горку-то оно легче пойдет.
И действительно – с горки пошло легче. Даже напрягаться не надо было. Только иногда подправлять тело Бобра, которое после нескольких кувырков упрямо становилось почему-то перпендикулярно спуску. Бобер пытался кричать, но поскольку после каждого переворота нож проникал все глубже и глубже в живот, то от боли крик превращался в стон и гас в вечерней тишине.
– Ты не переживай, скоро уже отмучаешься, – говорил Клим, подталкивая катившегося Бобра.
– Ссссука, – шипел тот, кувыркаясь.
Наконец, Клим подтащил беспомощное тело Бобра к болоту и, переведя дыхание, стал присматривать место поглубже. Отломал сухой сук у криво растущей березки на берегу и принялся тыкать им в стоячую воду.
– Паскуда, – шипел Бобер. – Своего замочить решил…
– Тоже мне «свой», – отмахнулся Клим. – Вон, ты в форме немецкой, а говоришь на русском… да и то ни бельмеса не понять… И папироски немецкие куришь. Свой ты али какой?
Найдя наиболее глубокое место, он напряг последние силы и столкнул несчастного в воду. Тело Бобра с тихим всплеском шлепнулось в мутную жижу и начало погружаться.
– Сука, – булькнул Бобер напоследок и скрылся под вязкой водой. Но через секунду всплыл на поверхность, жадно глотая ртом воздух.
– Тони давай, – беззлобно сказал Клим и ударил Бобра палкой по голове.
– Гад! – выкрикнул тот, барахтаясь из последних сил.
– Сам такой, – обиделся Клим и ткнул Бобра палкой в лицо. Ткнул так удачно, что попал прямо в открытый рот бедолаги. А затем надавил, погружая того под воду. Захлебнувшись болотной жижей, Бобер снова исчез. Через пару секунд на поверхности захлопали пузыри – остатки легочного кислорода. Клим опустил палку и сел ждать – не всплывет ли живучий уголовник. Но тот уже больше не всплывал.
«Вот и славно», – подумал Клим, доставая из пачки недокуренную сигарету.
Глава 34
Фролов лежал под крышей сарая и задумчиво грыз соломинку. Его мучила неизвестность. Побег каждый день откладывался, поскольку уголовники берегли грузовик, как зеницу ока. Никитин тоже никак не мог проявить решимость. А время шло… Еще Фролова мучил голод. Голод, пожалуй, даже сильнее. Питаться и впредь за счет Гаврилы ему не позволяла совесть – дармоедства он с детства не терпел (достаточно было того, что Ольга его обстирывала) – но никаких других вариантов жизнь не предоставляла. Советские рубли, взятые на киностудии в качестве аванса, с началом войны обесценились, а других денег у Фролова не было. Правда, похоже, в Невидове деньги вообще не шибко уважались – здесь жили натуральным обменом. Деньги, если те заводились, сразу старались потратить в соседних деревнях и колхозах на что-то материальное. Фролов почувствовал спазм в желудке и чертыхнулся. Никитина хотя бы кормила Серафима. Пару раз она, конечно, угостила и Фролова, но, в конце концов, ему стало просто неудобно – с какой стати она должна кормить еще и его? Можно было бы пойти на поклон к этому уголовнику и попросить какой-нибудь еды, но это будет дармоедством, помноженным на унижение. Хрен редьки не слаще. Хрен, редька… Опять жратва, черт бы ее побрал!
Чтобы отвлечься от мыслей о еде и тянущей боли, Фролов попытался представить свое возвращение в Минск и свидание с Варей. Сделать это оказалось непросто, потому что Фролов любил конкретику, а тут возникало слишком много дополнительных вопросов. Будет ли это в оккупированном Минске? А почему Варя тогда не эвакуировалась? А что делает там сам Фролов? Или это будет после войны? А после войны – это когда?