Чай со слониками

На третий месяц мучений Федосеев предложил мне выйти за него замуж, и я все рассказала бабушке. Баба Соня долго рассматривала фотографию Алика и сказала: «Что за идиот решил на тебе жениться». Потом, как-то неловко дернувшись, уронила со стола сахарницу и, даже не подобрав белые сладкие крупинки и не убрав за собой, пошла в спальню, улеглась на тахте и включила телевизор. Так я от нее никакого совета и не услышала.

Свадьбу мы решили не играть, и мне впервые показалось, что Алик стесняется меня и на людях со мной старается не показываться. Я просто забрала свои вещи от бабы Сони и переехала в комнату Алика в общежитии, и все было бы хорошо, если бы ночами у нас все не происходило именно так, как случалось в автомобиле. По утрам мне приходилось замазывать синяки на запястьях и скрывать царапины на шее. Я часто приходила в техникум в шелковом платочке, который научилась повязывать так ловко, что все думали: я артистическая натура, театральная. Хотя какой может быть театр в нашем захолустье.

Так мы в скрытном состоянии с Аликом и прожили год. На людях я с ним не показывалась, учились мы на разных курсах. Дома все усугублялось. Если раньше Федосеев был груб ночью, то незаметно и исподволь эта грубость перешла и на дневное время. Стал Алик незаметно ко мне придираться. То не то сварю, то не так поглажу брюки, то почему у нас нет детей. Почему у нас не было детей – вот загадка. Мне стало казаться, что именно из-за ночной грубости и ночного страха детей и нет, но я боялась сказать Алику.

Однажды Федосеев пришел с работы, сел за стол и сказал, что я неправильно порезала хлеб: не вдоль, а поперек. Я тогда взяла батон стала кромсать его по-разному: вдоль, наискосок, поперек и накидала целую хлебницу. Федосеев же, накрутив мои рыжие волосы на ладонь, протащил меня по полу и избил, и хотя он потом извинился и мы, как обычно, ночью занимались своим сексом, я поняла, что сломалось что-то важное, потому что если раньше Алик только ночью давал волю рукам, то теперь он делал это и днем и даже прилюдно. Я так громко кричала, что пару раз к нам приходили соседи.

В один день я не выдержала, собрала вещи и сбежала к любимой бабушке Соне. Та сидела у окна на кухне и молча разглядывала меня. Потом принесла йод и перекись, смазала все мои ушибы и синяки, погладила теплой хлебной ладонью по моим рыжим роскошным волосам и сказала: «Дура, ты дура, Анюта, кто же тебя кроме Алика еще возьмет замуж», – вздохнула и пошла в спальню смотреть телевизор.

Теперь я третий час сижу на бабкиной кухне и плачу, не знаю что делать, так мне себя жаль.

Глиняная взвесь

У меня на даче не было питьевой воды, и я нанял таджиков, чтобы они вырыли колодец. Гастарбайтеры приехали впятером рано утром в понедельник на велосипедах – без лопат, ломов и носилок. Они жались к забору, жалкие и несчастные, в оборванной одежде, в советских трениках с оттопыренными коленками, черные, курчавые, и только один стоял гордо и независимо, держа в грязных ладонях метровый уровень с желтой мятущейся в разные стороны булькой. Зачем ему уровень?

Я осмотрел их внимательно и попытался с ними заговорить, но никто не понимал русского языка, и только один, пожилой и веселый, как-то воспринимал мою речь и быстро и развязно переводил ее на таджикский, как мне казалось, мало заботясь об идентичности.

«Что я с вами буду делать, – думал я, – что я буду делать с вами?»

Рыли они старательно и упорно, но медленно, и мне все время чудилось, что их больше, чем надо, обязательно один или двое стояли в стороне и что-то говорили, когда их собратья орудовали ломами и лопатами, которые я одолжил у соседа.

На обед я варил им ведро перловой каши и добавлял туда две банки тушенки, ломал два батона хлеба. Аслам (старого звали Аслам) давал команду, и они скопом накидывались на еду, и мне все казалось, что с каждым днем на обед их приходит все больше и больше.

В четверг я пересчитал их. Таджиков было десять человек. Тогда я сел на сосновую лакированную скамеечку, вырезанную покойным одноногим столяром Степаном Евгеньевичем, посмотрел на сорочье гнездо, висящее на вишне над самым крыльцом, и подумал, что хочу развестись с женой Раей.

Нет, мы с ней прожили семнадцать лет хорошо, душа в душу, вырастили сына, и не было у нас никаких ссор или трагедий, но, глядя на гастарбайтеров, а потом на сорок и сорочат, я понял, что, во-первых, хочу развестись с Раей, а во-вторых, что никогда этого сам не сделаю, а поэтому желаю всей душой, чтобы это она, Рая, сама нашла какой-то дурацкий или недурацкий предлог и ушла от меня, а сын Мишка уже вырос, он живет отдельно и все поймет.