Чагин

То, чем вчера обладали одни, сегодня имеют другие — не яркий ли пример тому Синайский кодекс? И стоит ли удивляться, если Д. Дефо, покоящийся сегодня на Банхилл Филдс Бериал Граунд, завтра окажется на Смоленском кладбище? Виделось ли перемещение Синайского кодекса более вероятным? Наблюдая взаимоперетекание идей и артефактов, мы с разных сторон приходим к одним и тем же выводам. Подобно роющим тоннель с двух сторон, встречаемся в точке понимания: единство неизбежно. Назовем это законом Печникова-Томпсона. Ломоносова-Лавуазье. Бойля-Мариотта. Не могут же все эти люди ошибаться.

Первые донесения из Лондона были робки и написаны, что называется, нетвердой рукой. Так, описывалась Нельсоновская колонна на Трафальгарской площади в сопоставлении с Александровской колонной на Дворцовой. Наблюдение верное, хотя и лишенное новизны. Свежую струю в него могло внести обнаружение такой же колонны в Иркутске, но этого не случилось.

Значительно большее впечатление произвело на меня описание Чагиным Темзы. Водовороты у опор мостов. Пусть в Неве они и мощнее, но вращение воды осуществляется по тем же физическим законам. И в Лондоне, и в Ленинграде голова следящего за водоворотами начинает кружиться. Руки его цепляются за перила моста, и на глазах прохожих наблюдатель не торопясь съезжает на асфальт. Прохожие (и там, и тут они в мокрых дождевиках) хватают потерпевшего под руки и сводят с моста на набережную. Ноги его заплетаются, голова безвольно качается. Он уже сам не рад, что столь внимательно наблюдал за природным процессом. Однако же самые сильные водовороты встречаются на Ангаре — реке полноводной и быстротекущей.

Темза, в сущности, неширока, и оттого судоходство здесь — занятие неблагодарное. Река неуклонно мелеет, так что вскоре, вероятно, на темной ее поверхности останутся лишь байдарки и каноэ. Будет слышен лишь плеск весел, погружающихся в жидкую среду. Выныривающих из нее так же дружно и роняющих блестящие на солнце капли.

Это гребут студенты. Победить для них — дело чести. Они будут плыть по Темзе с той же неутомимостью, что и их предшественники, которые стартовали несколько веков назад и с тех пор продолжают свое состязание. Полуистлевшие их одежды трепещут на ветру, обнажая белые ухоженные скелеты. Побеждают обычно оксфордские: за ними — традиция и опыт.

Такую же картину видим на Средней Невке у Второго Елагина моста. Вёсла в мускулистых руках кажутся игрушечными. Наши советские спортсмены в целом мускулистее англичан. Возможно, взгляд мой пристрастен, но ведь это оттого, что гребцы нашему народу по-особому дороги. Екнет ли в Англии чье-то сердце при виде девушки с веслом, потянется ли рука британца увековечить ее в гипсе? Что-то мне подсказывает, что не екнет и не потянется.

Читая донесение Чагина, прихожу в крайнее волнение. Видя это, несут мне целый ворох таблеток. Я запиваю их кипяченой водой, слыша громкие свои глотки. Успокоенный, окунаю перо в чернильницу и пишу ответное послание Чагину. Кратко отмечаю сильные стороны его донесения, и прежде всего — внимание к детали. Не давая возможности Исидору почить на лаврах, пускаю и критическую стрелу: при его, Исидора, феноменальной памяти деталей могло бы быть в десятки раз больше.

— Разумеется, деталей могло бы быть больше, — пишет мне Чагин в ответном послании. — Боюсь только, что искусство не терпит избыточности. Иными словами, того боюсь, что полный перечень деталей погубит красоту описаний.

— Я же боюсь того, — летит мое слово в ответ, — что во имя красоты вы жертвуете истиной.

Проходят тягостные недели молчания. Прерывает его нешифрованная телеграмма Исидора:

БРАЛ ТАЙМ-АУТ НА ОБДУМЫВАНИЕ ТЧК УЖ НЕ ОБЕССУДЬТЕ ТЧК ВЫВОД ОДНОЗНАЧЕН ТЧК ИСТИНА В КРАСОТЕ ТЧК

Ну, как мне было не обессудить: подобные вещи — открытым текстом! Представив последствия такого шага, прикрыл глаза, но уже через мгновение веки мои дрогнули. В улыбке дрогнули также и губы. Я решил преподать Исидору урок оперативно-художественного мастерства. Всегда полагал, что оперативный работник в какой-то степени обязан быть и художником — в первую очередь как человек, ценящий деталь. Грызя кончик карандаша, взялся я за детальное описание того ленинградского двора, в котором был рожден и в значительной степени воспитан.

Вообразите себе, юноша, характерный двор-колодец, воспетый незабвенным Ф.М.Достоевским, который покамест не входит в школьную программу, но, верьте мне, непременно, непременно войдет. Описываемый двор был колодцем в буквальном смысле, поскольку, вследствие частых дождей, вода стекала здесь по стенам домов, оставляя на них влажные разводы, и скапливалась на дне колодца в виде непросыхающих луж. Это было поистине царство воды, в котором и протекало мое детство.