Быть подлецом

— Мне показалось, что это, — Донован смутился, — поэтические аллюзии. «Why should my heart think that a several plot which my heart knows the wide world» s common place?»[3] Это сто тридцать седьмой сонет Шекспира. И там же в конце — «In things right true my heart and eyes have erred, аnd to this false plague are they now transferr» d…»[4] Если я понял правильно, речь идёт об измене женщины, точнее, о разочаровании и обмане. «Любовь слепа и нас лишает глаз. Не вижу я того, что вижу ясно…»

— Бог мой, я же это помню, учил когда-то, — пробормотал епископ, и, чуть запрокинув голову, процитировал по памяти, -

Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be… [5]

Так вы полагаете, что он… — епископ резко поднялся, — что ж, я не ошибся в вас. Вы многое способны увидеть.

Донован поколебался, но всё же спросил:

— Ваше преосвященство, я не понимаю другого. Вы представите меня, как своего племянника, но приходить в дом во время траура без вас я не смогу…

Епископ спохватился и махнул рукой на сомнения живописца.

— Я забыл вам сказать. Миссис Бреннан хочет разместить в галерее портреты всех членов семьи. Вас попросят написать всех Бреннанов и портрет покойного мистера Ральфа — по фотографиям и ранним портретам. Миссис Эмили давно хотела его заказать — но не успела. Я сказал ей, что это можете сделать вы и уже рекомендовал вас ей. В этой работе нет ничего, нарушающего траур. Соглашайтесь, это позволит лучше узнать их. И, естественно, вам заплатят — Бреннаны, повторяю, вовсе не скупы.

Донован задумался. Да, модели обычно разговорчивы: людям скучно сидеть без движения. Глупо думать, конечно, что ему доверят сердечные тайны, но возможностей для наблюдения будет с избытком.

Чарльз кивнул, однако успокоился не до конца. Что-то подспудно угнетало его — и наконец проступило.

— Скажите, ваше преосвященство, есть ли что-то, чего вы мне не сказали? — Чарльз посмотрел на Корнтуэйта прямо, не отводя глаз. Донован понимал, что епископ умолчал о многом — понимал, помня то гневное выражение, что появилось у него на лице, когда они стояли на хорах в храме.

Корнтуэйт вздохнул.

— Да, но не просите сказать вам об этом. Печать молчания. — Донован закусил губу, поняв, что кто-то из семьи исповедался Корнтуэйту. Епископ же медленно проговорил, обдумывая каждое слово, — но мне не было ничего сообщено об убийствах. Просто сказанное породило некие подозрения. Догадки. Я сделал вывод, что в доме моего друга далеко не всё благополучно. Не просите сказать больше, — с неожиданной мольбой обратился Корнтуэйт к Доновану, — я и так наговорил лишнего. Мне, по сути, рассказали о случайно увиденном, но, может быть, неверно понятом или криво истолкованном. При этом… — лицо его исказилось, — мне могли и налгать.

— На исповеди?

Епископ усмехнулся, пожал плечами и пояснил:

— Так ведь самая частая ложь — недоговоренность. Ложь не всегда откровенна и честна в искажении факта, чаще она — просто умолчание людей, скрывающих пугающие подробности. Умолчание — подлость…

— Но разве в умолчании совсем нет милосердия? — смутился Чарльз. — Ведь осознание правды вынуждает зачастую принимать роковые решения. Не каждый человек готов к грузу правды, поэтому…

— Поэтому многие и не копаются в поисках истины, а подсознательно её боятся, — усмехнулся Корнтуэйт, — но иногда, вы правы, мы молчим не из лживости, а лишь понимая, что бремя правды может оказаться собеседнику не по плечу… Но есть и иное. Многие предпочитают воспользоваться умолчанием потому, что его не уличат во лжи и не смогут «схватить за руку», да и лжеца гораздо меньше мучает вина за содеянное. Он может оправдаться перед собой, что сам ничего не знал, был в неведении. Или забыл всё, разумеется, по недоразумению.

— Так вы полагаете, что от вас что-то скрыли?

— Я скорее понял, что именно от меня хотят скрыть, — устало проговорил епископ, — и… испугался. Но я стар и опытен. А опытная старость хоть и умней молодой неискушенности, но ошибаться может тоже, мистер Донован, и притом — сокрушительно и пагубно.

Донован понял, что дальше говорить об этом неразумно, и сменил тему.

— Вы сказали, что у покойного Уильяма были черты отца и матери… И Патрик… вы назвали его характер сложным. Почему?

Корнтуэйт откинулся в кресле и посмотрел в потолок.

— Патрик… — он тяжело вздохнул, — я никогда не понимал его. Он не всегда держит себя в руках, бывают дурные приступы гнева, почти ярости. Один раз я был тому свидетелем. В местных пабах у него реноме не совсем нормального. Ему нельзя пить. Как назло, он из тех упрямцев, которые склоны доказывать всем, что они умеют то, чего не умеют. Он, однако, вовсе не дурак, но в этой семейке простецов нет, имейте это в виду.

Теперь смутился Чарльз.

— Я не понял вас. Вы полагаете, что Бреннаны… все лжецы?