Быть осьминогом

– Смотрите, это моя тетя.

Она очарована Вероникой, копирует ее походку и жесты, сначала это вызывало у меня невольную насмешку, но потом… я сам очаровался. Это случилось даже не тогда, когда она летала под куполом. Тогда я испытывал нечто подобное, когда наблюдаешь за парящей чайкой и жалеешь, что у тебя нет крыльев. Маленькая и хрупкая, непостижимая, она превращался в точку, завершающую очередное предложение. Мне приходилось задирать голову, чтобы увидеть волнообразные движения воплощенной недосказанности. И вот она будто бы спускается, чтобы стать ближе восхищенному зрителю с обезображенным этим безумным восторгом лицом, но нет, иллюзия. Продолжает раскачиваться на кольце и… улыбаться. Разве можно разглядеть лицо гимнастки? Нас интересует только ее гибкость и собственные чувства. А что ощущает здесь и сейчас эта беспечная женщина, похожая на бабочку-махаона?

Готов поспорить, она улыбалась – тогда и теперь.

Я так рада видеть вас, Евгений Леонидович, – все еще в блестящем костюме, с сияющей улыбкой, она говорила слишком быстро и никак не могла отдышаться. Я обратил внимание, что Вероника стала шатенкой и теперь выглядит старше.

– Вы были потрясающи! – сказал я и пожал ее руку с жаром и благодарностью за испытанный катарсис.

– Спасибо. Особенно приятно слышать это от вас, – она опять широко улыбалась, казалось, не умела (не хотела) быть серьезной.

И от этой улыбки я ощутил себя запятой в длинной строке между пушкинским и тютчевским стихотворением.

…И сердце бьется в упоенье ,

Тут жизнь заговорила вновь…

– Может быть, выпьем кофе на выходных? Просто хочу с вами кое о чем поговорить, – Вероника смахнула улыбку, – но если вам неудобно в неформальной обстановке, я могу прийти в школу.

– Вовсе нет! – поспешно замахал руками, боясь быть неправильно понятым. – Я не против выпить с вами кофе.

– Тогда… дайте пять!

Звук танцующих ладоней, на секунду соединившихся, и я, обезоруженный, опрокинутый, выброшенный на обочину… Автомобили проносятся мимо с бешеной скоростью, а я ничего не слышу и… спасен.

Потом – кружка горячего шоколада и проверка сочинений. И Вика пишет: «Я не стыжусь своих чувств, я хочу, чтобы эхо отозвалось на мою любовь». Боже мой, как я мог допустить, чтобы весна поглотила и меня, закрыв на ключ в своей картонной темнице?

На уроке читал Мандельштама:

Мы с тобой на кухне посидим.

Сладко пахнет белый керосин.

Острый нож да хлеба каравай

Хочешь – примус туго накачай.

А не то веревок собери –

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал.

– Это стихотворение о любви?

– Не просто о любви. О любви, которая становится трагедией.

– Разве так бывает?

– Ну знаете… Стихотворение ведь написано в 1931 году. Людей арестовывали по ночам.

– Зачем?

– Хороший вопрос. За свободомыслие. Мандельштам не принял сталинскую идеологию, не желал выживать в условиях несвободы. Он поэт и хотел быть услышанным.

– Что такое примус?

– Нагревательный прибор, в который закачивали керосин, чтобы готовить еду.

– И все же те люди… Они любят друг друга?

– Надежда Яковлевна и Осип Эмильевич? Безумно. Потом Надежда будет учить стихотворения мужа наизусть, чтобы спасти его творчество. Она настолько любила, что стала хранителем его вечности.

Вечером стояли на остановке вместе с Викой Кирюшиной. Точнее, я не собирался ехать на автобусе, но заметил свою ученицу и решил с ней поговорить. У нее была такая же ясная и искренняя улыбка, как у Вероники. Если бы не эта улыбка, я бы еще смог обратиться в бегство и не попасться на уловку хитроумного сердца. Она переминалась с ноги на ногу – то ли от холода, то ли от волнения.

– Почему вы сделали меня главным сценаристом? – спросила, глядя под ноги, не поднимая глаз.

– Из тебя получится неплохой писатель. Ты креативно мыслишь.

– Вы так думаете? – она подняла голову, и вместо улыбки на губах заиграла усмешка. – Откуда вы знаете?

– Хм… Благодаря тебе я знаю, что красив человек, который занимается любимым делом, – я присел на запорошенную последним легким снежком скамейку. Вика резко повернулась и с недоумением посмотрела на меня.

– Вы уже это говорили совсем недавно, когда мы готовились к спектаклю. Но вы сказали, что это мысль какого-то вашего ученика.

Настал мой черед удивляться: она действительно не понимает, что к чему, или так убедительно лжет?

– Я думал, что ты больше не хочешь быть инкогнито, раз подписала свое последнее сочинение.

– Последнее сочинение? Почему последнее? Оно было первым! – было видно, что она вовсе не думает шутить, в глазах стояли слезы, голос срывался.

– Но как же… почерк… – я растерялся, стекла очков запотели, и мне пришлось их снять.

– Почерк? – она закусила губу, не замечая, как потекла кровь.