Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества

Объяснение – «Мама велела прослушать курс у Бродского (или у Евтушенко)» – фальшак. Никакого отношения к родительской ностальгии, но исключительно к кредитс, которых, чтобы получить степень бакалавра, надо набрать за четыре года 128. С этой целью студенты из б. СССР берут даже курсы родного языка, хотя обычно знают русский лучше преподавателя-американа. ИБ еще тем был для них хорош, что заранее сообщал студентам будущую отметку: В+, то есть четверка с плюсом, что вполне устраивало этих хитрованов, большинство которых не знало ни стихов ИБ, ни стихов вообще – равно русских или английских. У ИБ были все основания не любить студентов-соплеменников еще больше, чем аборигенов (не индейцев) – хотя бы в качестве козлов отпущения, потому что перед американами ему все-таки приходилось заискивать, но Артема он невзлюбил больше тех и других вместе взятых: лично. Тех и других – за невежество, Артема – за вежество.

Артем успел проучиться три года в петербургском университете на классическом отделении. Его последняя курсовая – о древнегреческой эпиграммистке Аните, хотя греческий у него – по его словам, не мне судить – слабоват. Латынью, да, сочинил мне пару любовных эпиграмм. Зато английский у него был сугубо книжный, скованный, тогда как ИБ, проживя почти четверть века в Америке, щеголял американскими идиомами, над которыми – за их старомодность – посмеивались студенты. Как-то Артем переспросил непонятное слово, ИБ его тут же высмеял за незнание английского. Парочка студентов покинула класс в знак протеста. Артем остался.

Главная его страсть – русская литература, он успел напечатать повесть в питерском альманахе «Петрополь». Один экземпляр он подарил ИБ, тот никак не откликнулся, а когда нетерпеливый автор сам спросил, в ответ услышал «лажа».

Артем был влюблен в ИБ заочно – по его стихам и моим рассказам, чем и объяснялся выбор им Холиока. Он предпочел бы не знать моего старшего друга вовсе, признавался Артем позднее: достаточно поэзии, поэт не создан для человеческого общежития, ИБ не исключение – и приводил примеры от злобного пакостника Лермонтова до картежного шулера Некрасова и негодяя Фета.

Помимо самцового характера их конфликта, была еще одна важная причина.

Он не сошелся характером с американской демократией, и конфликт с Артемом – только один из примеров этой физиологической несовместимости. Они приехали из разных Россий. Артем – из все-таки ужееще демократической, тогда как ИБ – из тоталитарной империи, вывезя на подошвах соответствующие микробы. Авторитарный стиль.

Тиранские наклонности. Локотная тактика. Несмотря на гостеприимно-покровительственный прием поэта-профессора, Артем чувствовал себя в его присутствии скованно, до меня это не сразу дошло, хоть я и знала за нашим гением эту черту: давить и подавлять собеседника.

Помню, одна здешняя дама, прекрасная во всех отношениях, до того растерялась, что выдала ему следующий перл:

– Не пущайте меня, Иосиф.

– Да я вас лучше скушаю, – мгновенно отреагировал тот, кого она назвала именем, которое я избегаю в этом тексте употреблять.

И облизнулся.

Того хуже было в классах.

Чтобы Артем был одинок в своем неприятии стиля ИБ, никак нельзя сказать. Даже его домашняя заготовка для затравки и знакомства – «Прежде чем я закончу это предложение, вы поймете, что английский не является моим родным языком» – далеко не у всех вызывала замышленную реакцию именно ввиду ее натужности. Само его обращение к классу – boys and girls – не просто было за пределами политкорректности, то есть принятого в колледжах хорошего тона – но еще и коробило нервно-вкусовые окончания слушателей. Так обращаются к собакам – не к людям. Даже то, что, несмотря на категорический запрет, ИБ дымил в аудитории, стреляя сигареты у студентов, кого смущало, кого раздражало и никого не умиляло. Коробило его самодовольство и высокомерие – профессорство было для него еще одной формой самоутверждения, а студенты со школьной скамьи привыкли к равным с учителем отношениям. Его деление студентов на фаворитов и аутсайдеров казалось оскорбительным. Многие не выдерживали и бросали его курсы. Кто оставался, метался между отчаянием и надеждой.

Когда одна студентка (тоже, кстати, русская), рыдая, все ему прямо высказала, он ответил, что тоже в отчаянии – от их невежества, бескультурия и варварства. И хихикнул:

– Распалась цепь, но живы звенья, – поставив плачущую студентку в тупик.

Женщин в истерике терпеть не мог. Вообще, право на проявление сильных эмоций было его личной прерогативой.

– Законченный монологист, – жаловался Артем. – Разучился говорить по-человечьи. Истина в кармане, вещает и изрекает, пренебрегает чужим мнением. Профессор никакой, а на гуру не тянет, несмотря на претензии. И вечно опаздывает, – добавил Артем.

Как-то предложил студентам латинских поэтов, с которыми им следовало ознакомиться.

– Надеюсь, вы слышали о таких… – и перечислил пару-тройку имен.

– А вы почему не записываете, Артем?

– Потому что и так знаю.

– Вы знаете Вергилия, Горация, Проперция и Овидия?

– А также Катулла, Марциала, Федра, Персия, Ювенала, Тибулла…