Быть единственной

– Да чтоб я… да к этим! – Маша почувствовала, как ее рот сжимается в тугую щелочку, руки – в кулаки, а кулаками она, сама даже того не желая, потрясает в воздухе, словно готовясь обрушить их на вражин, желавших отобрать у нее сына. – Да никогда! Не дождутся они!

– Хорошо, значит, обойдемся без тебя.

– Какхх… – Щелочка-рот совсем перестала пропускать воздух, и Маша не смогла не только говорить, но и дышать.

– Так, мама. Я женюсь. Нравится тебе – не нравится, а женюсь. Разговор окончен. Нет у тебя никакого права возражать.

Сын вышел из кухни, оставив Машу в непроницаемом, глухом оцепенении.

«Как, как это нет права?! Я вас вырастила, выкормила, а права не имею?!» – заколотило как молотком по рельсе в Машиной голове.

Потом вокруг стало темно.

Ощутила Маша себя лежащей на чем-то сыровато-прохладном и жестком. Неприятно пахло хлоркой, кто-то прямо над ней разговаривал резким, неласковым голосом.

– Женщина, женщина!.. Ну что, как вы себя чувствуете?

Маша с трудом открыла глаза и узрела потолок, густо крашенный подсиненной побелкой. С трудом она повернула голову – рядом стояла полная женщина с недовольным лицом и в белом застиранном халате.

– Плохо…

«А! Довели мать! Довели! До больницы довели!»

– Что болит?

«Душа! Душа болит! За сыночков!» – хотелось сказать Маше, но сил на это не было, да и вряд ли врачиха из городской поликлиники восприняла бы всерьез ее горести.

Им бы лишь рецептов вагон навыписывать да отправить человека умирать домой. Знамо дело. Поэтому Маша только прошептала:

– Сердце болит, давит…

– Ну, это-то понятно, – буркнула врачиха.

Она на секунду-две взяла Машино запястье и отошла.

Уже потом, полежав не один день, Маша заметила, что к пациентам, поступившим в субботу или в воскресенье, врачи и медсестры особенно злы и непримиримы, поскольку из-за них нельзя было уйти пораньше домой даже в выходные.

С Машей в палате лежало еще пять баб, большей частью разительно похожих на нее, пожилых и толстых сердечниц. На их расспросы – как, мол, сюда попала? – Маша не отвечала, отворачиваясь и безнадежно махая рукой. Не скажешь же: «Сын жениться собрался, вот я с горя такого великого и скопытилась…» Подумают, что сумасшедшая. И не выпустят из больницы. Еще в психушку переведут – она тут же, через забор, находится. А сыночки драгоценные только рады будут. Сразу девок в ее дом наведут, а то и действительно через ЗАГС с ними окрутятся… Нет, от одной этой мысли Маше хотелось вскочить и как была, в ночнушке и казенном халате, побежать домой, разогнать накопившихся в ее доме девок, а сыновьям так попенять, так попенять – чтоб всю жизнь помнили!.. Вот чего-чего, а помирать Маше было совсем не с руки – так просто она не сдастся. Оставить за девками поле сражения, которое есть любовь ее сыновей? Нет, не дождетесь! Маша всех переживет!

– … Ну ты ж сама им говорила: помру, тогда женитесь, – пожала плечами тетя Катя, когда Маша шепотом поведала ей трагическую предысторию своего инфаркта, выставив это так, что сыновья чуть ли не гнали ее вдвоем из дому, чтобы освободить себе место для разврата.

– Кто тебе сказал? – поджала губы Маша.

– Так Вовка и рассказал… Что-то у тебя тут не связывается. То помирать собираешься, то грозишь двести лет прожить.

Тетка пришла посреди второй недели Машиного пребывания в больнице. Сыновей в первые дни к ней не пускали, а потом наступила рабочая неделя, и они не смогли навестить бедную, больную маму. А Володька, может, и стыдился. Как же – он и виноват во всем.

– … И что он тебе еще рассказал?

– Ну, как сообщил, что женится, ты и… того. На полу они тебя нашли и скорую вызвали.

Маша промолчала, всхлипывая и горестно кивая. Так и было. Довели мать…

– Почему ты это так воспринимаешь, Маша? Мы с Александром Иванычем в толк не возьмем. Почему ты не хочешь, чтобы ребята жизнь свою устроили? Все родители беспокоятся, если дети долго одни, без семей.

– Невест хороших нет, – привычно передернула плечами Маша.

– А та девушка чем плоха? Ты ж ее даже не видела.

«Ах, так это Вовка ее подговорил, чтобы она меня уломала! Вот оно что!» – догадалась Маша.

– Я и без смотрин знаю. Нет хороших-то, нет!

– Это для тебя все нехороши, – усмехнулась тетка. – Просто боишься ребят от своей юбки отпустить.

– А как они мне дались, теть Кать, а? Как? На трех работах ломалась, чтоб их поднять! – почти крикнула Маша и сразу застонала от резкой боли за грудиной.

На них, разом замолчав, оглянулись другие болящие и посетители.

– Не кричи, тебе хуже станет, – недовольно сказала тетка.

– Мне хуже не станет, теть Кать. Куда уж хуже-то?… И никому я их так просто не отдам. Помру, тогда пусть уж делают что хотят…

– Ну, ты опять! То «помру», то «не помру»… Ты уж как-то определись, Мань… Так жить нельзя.

Тетка, укоризненно вздыхая и сокрушенно качая головой, оставила Маше фрукты и ушла.