Быть единственной

«А что пообещать? Что буду его зазноб в дом пускать? Нет… Умру – не буду! Или все-таки придется?»

За ночь Маша будто бы слегка поостыла, хоть самую капельку притерпелась к мысли, что младшенький ушел из дому. Но вместо какого-то хитроумного решения – как бы расставить все и всех так, чтобы ее это устраивало, – в душу ввалилась черным языком вязкого древесного вара горькая обреченность… Ничего тут не поделаешь – сыновья выросли, все равно будут встречаться с девчонками и рано или поздно женятся. Да, но пока – пока! – ведь никто ничего определенного не говорит? Нет. Настьку эту проклятущую Маша отвадила. И сейчас главное – вернуть домой Вадика. Сегодня Маша его увидит, завтра вообще на сутки на заводе – вот и уговорит. Уговорит! Он к тому времени соскучится про домашнему уюту и вернется. Вернется обязательно! По глупости ведь ушел, не со зла же… Мало ли кто из дому сбегает? За мальчишками это водится, еще как! Ничего страшного.

Маша, вспомнив, как не смогла поехать за мужем на Украину, ободрилась: недалеко же, не на Луну сын улетел? Туточки он, близко.

Машино настроение дополнило то, что на улице просветлело, – очистилось от свинцовых клеклых туч небо, выпал первый, чистый снежок. Он прикрыл глинистое безобразие тонкой белой простынкой, и Маша, глубоко вдыхая морозный воздух, заспешила к остановке. Как на свидание… Хотя на свидания она, считай, толком-то никогда и не ходила. Она к сыночку едет.

К заводской проходной Маша подошла без чего-то двенадцать – вот-вот из проходной в столовку на противоположной стороне улицы пойдут бездельники-писаки из конторы, а потом, через полчаса, потянутся и работяги.

– А чегой-то ты, Степановна, сегодня? – удивилась женщина, которую Маша должна была сменить завтра в девять утра. – Времени своего не знаешь? Попутала?

Маша хотела было огрызнуться, но, облегченно сообразив, что, вероятно, никто на работе еще не знает о ее материнском позоре, просто буркнула: к сыну пришла.

– А, ну-ну, – равнодушно отозвалась сменщица. – Вот он, кажись, идет.

Маша проследила за ее взглядом, заранее радуясь, и… обомлела – как к месту примерзла.

Через небольшой, развоженный машинами заводской двор шел ее сынок, ее Вадичка. Шел поспешно, потому что пытался поспеть за… да, за этой носатой дылдой, которая брезгливо смотрела себе под ноги, в снежно-грязевую жижу, стараясь перепрыгивать через лужи. Вадик ей что-то говорил, заглядывая в лицо, а она даже не поворачивалась к нему.

У Маши не получилось даже закричать, даже ахнуть… От этого зрелища дыхание перехватило так, что не было сил ни вдохнуть, ни выдохнуть. Но, понимая, что надо немедля бросаться на помощь погибающему у нее на глазах сыну, Маша, нет, не побежала – ноги не слушались, воздуха не хватало, – пошла на сына и его собеседницу решительно и обреченно, как с последней гранатой на танк. Заваливаясь вперед, куда влекло ее тяжелое, грузное тело, она двинулась неверными шагами наперерез ничего не замечавшей парочке. В руке у Маши случился целлофановый пакет с пирожками, уже чуть засохшими. Вот ими-то Маша и огрела носатую по голове, сбила ее тоненькие, в золотой оправе очки, потом хлопнула еще раз и еще – куда попало. Бить было неудобно, пакет выскальзывал и шлепал, скорее всего, не больно.

Девка, не поняв по первости, кто и чем ее колотит, обернула к Маше донельзя удивленное лицо, с жалко моргающими подслеповатыми глазами, получила очередной шлепок и отступила на шаг. Вадим, замолчавший на полуслове, только через несколько секунд пришел в себя и бросился спасать свою кралю. Он перехватил материну руку с пакетом, крикнула: «Мама, прекрати, прекрати это немедленно!» Девка, пригибаясь, как под обстрелом, побежала через двор к проходной.

Маша, неспособная даже как следует выматерить мерзавку вслед, пыхтела, вырываясь из рук сына, державшего ее за оба запястья. Пакет с пирожками выскользнул из Машиной руки и упал в грязь. Тут к ним подбежали люди, Вадика оторвали от матери, а Маша сгоряча попыталась въехать по физиономиям и своим защитникам тоже.

… В себя пришла Маша только сидя в помещении, где пили чай и ночевали дежурные. Было жарко, сильно болело сердце, и Маша тихонько стонала – от этих своих стонов она и пришла в сознание. Рядом стояла заводская фельдшерица в белом халате и щупала Машин пульс. Ладонь у нее была такая же мягкая и влажная, как у Настьки, и Маша зло вырвала руку.

– Вы как себя ведете, женщина?! – возмутилась не ожидавшая этого фельдшерица. – Это что за дикость вы здесь вытворяете?

– Уйди, шалава, а то хуже будет, – пробормотала Маша, пытаясь неверными руками заправить за ворот пальто выбившийся шарф.

– Это смотря кому, – многозначительно произнесла медичка и захлопнула саквояж, стоявший рядом на столе. – Домой-то сами доберетесь?

– Не твоя печаль, – с трудом ворочая высохшим языком, ответила Маша и тяжело поднялась.