Былинка в поле

Совсем было собрался идти к властям, боясь и ненавидя их, а тут кто-то покусился на Острецова. Да сразу бы указали пальцем на Власа, потому что и сам он не раз и не два думал, не убрать ли Захара.

- Фиене я разрешил жить, как хочет. Да она, надеюсь, не особенно стеснялась и до того.

- Не вини ее, Влас Кузьмич, самовольство одолело слабую духом. Где поблажка себе, сладости да вино, какая уж там твердость? Грех один! Как бы про тебя не проговорилась.

- Разгульные трусливы, Маша. Пришел я к тебе посоветоваться, как мне дальше быть?

"Передай Власу мою волю: пусть властям объявится или умрет", вспомнила Марька наказ свекра перед смертью, но сказать Власу не могла, потому что было в поведении Кузьмы насилие. Живой человек сам должен решить, что делать ему. Без страха слушала она страшный рассказ Власа о его жизни.

- Илью Цевнева я не стрелял. Но я конвоировал его.

Видел, как стреляли другие. Помешать было не в моих силах. Захар Острецов тоже не мог помешать - лежал тайво в траве без оружия. Я знал это, но не сказал своему командиру. Командир жестокий человек, обид своих он не забудет до самой смерти. Твой Тимка прав, а ты неправа - опасны такие, как Уганов, мой погубитель и спаситель мой. Ему ведь ничего не стоит истребить весь род Цевневых. И он бы сделал это, если бы не я...

Марька встала.

- Меня не бойся, - сказал Влас. - Давай подумаем вместе: что будет с Автономом, если я объявлюсь сейчас?

Возможно, из-за меня всю душу его извертело, жил он в страхе и лжи. Я виноват - не погиб вовремя. А мог бы.

Теперь слаб. Волчью свою жизнь люблю. Эх, если бы твои хорошие слова сбылись, давно бы на земле был рай.

Но у человека хватает силы только говорить хорошие слова, делать же добро кишка у него тонка. И едет он на таких вот простодырых наивных и грехобоязных, как ты, Марья Максимовна. Я ведь все знаю, в каком аду жила ты.

- Знать, заслужила, Влас Кузьмич.

Влас засмеялся.

- Вот такой-то телячьей добротой и пользуется вся нечисть земная. А ведь ты сильная душой, только задави в себе Христову слабость. Ну, прощай, Марья. Многое твое запало мне в душу, спасибо. Зверь, собака и те понимают добро, а мы все же люди. Не забуду тебя. А над моими словами подумай. Влас легко сжал руками ее голову, поцеловал ее лоб.

В смятении она зажмурилась, а когда пришла в себя, его уже не было. Но через минуту он снова подошел к ней с другой стороны, и тень его густилась за ним.

- Знаешь что... если я надумаю сдаться, я приду к тебе, а ты меня сдашь властям. Не открещивайся... Я русский человек, на чужбине нету мне жизни. Тут, на своей земле, я оступился, душу вывихнул, тут и лечиться мне, вправлять суставы на место. Бегал я по кругу, как конь на длинном приколе, а поводок все укорачивался, а круг все сужался. Смерти я не боюсь, ее цикто не минет. Но каждый ручей добежать до своей реки должен, не пропасть в песках... Теперь знаю, на какой кочке спотыкнулся, сбился с ноги... Не один.

Влас ушел. Глубокой ночью сквозь сон Марька слышала, как до утра шумела трава.

Бывало, Влас часто следил за Тимкой украдчиво и зорко и, встречаясь с его вопрошающим взглядом, отводил глаза.

"Что же вы своих-то истребляете?" - кричал Илья Цевнев, когда связывали его в риге. Губы обметаны болячками, лоб был горячий, видно, Илья уже захворал тифом.

"Как же хворого сгубили? - допрашивал теперь Влас себя. - Тогда все били всех... Сын-то твой жиз, рослый, кучерявый, в себе уверенный, значит, род твой, Илья, не извелся. А вот у меня нету никого, не дали мне корня пустить. Кто виноват? - разжигал и оправдывал себя Влас.- Господи, помоги мне прийти в согласие с моей совестью...

прищемила сердце, не отпускает, измаяла к концу... Лучше тюрьма, смерть, чем задыхаться в петле - давит чужое имя", - решил Влас так же, как когда-то его отец Кузьма предпочел каторгу жизпп в нераскаянном грехе.

Глубоко, с облегчающей болью вздохнул Влас.

Угапова-Халплова Влас встретил в степной балке, как условились. Серый в яблоках конь Халнлова терся шеей об осинку. Халплов сидел на камне.

- Митрий Иннокентьич, почему не дозволяете открыться во всем?

- Подожди самую малость. Мне виднее... Как бы не пришлось нам бежать.

- Я отбегался. Повыматывал ты из меня жилы, Митрий. Водишь меня по бесконечным страданиям. А для чего? Я готов умереть хоть сейчас, но за дело. Не за то же, чтоб в три горла жрали Тютюевы, Ермолаи. Никакая сила ве вернет их оттуда. И хорошо. Настанет покой.

- Да я и не зову тебя к войне. Давай расстанемся подобру-поздорову.

- Митрий, правда меня не пугает, смерти я не боюсь.

Скажи мне, кто убил Илью Цевнева?

- Чаусов, командир Волчьей сотни. Ну и что?

- Хочу развязать узлы.

- Тогда расскажи вдове и детям Чаусова, как ты зарубил его, их отца.

- Мптрий, я выполнял решение твое, трибунала.

А ты? Признайся, я не донесу.

"Этот изработался. Идея не терпит раздвоенности душевной. - Уганов глянул в глаза Власа. - Все, кончился Влас, уговаривать бесполезно. Жизнь его потекла не туда.

Жизнь его не только не нужна делу, но даже вредна. Отжил Влас..."