Был ли Пушкин Дон Жуаном?

На следующий день поэт пишет вторую элегию:

В этих стихах выражены с необыкновенной силой «инцестуальные» сомнения поэта. Он восхищен «чистой душой» и невинностью девушки, считает, что она «рождена для счастья» и поэтому против, чтобы ее светлая «младенческая совесть» внимала обуревающим его душу «безумствам и страстям». Поэта обуревают сильные сексуальные желания, которые возникают подсознательно, и в то же время он не может направить их на объект своего «платонического» чувства. Он боится, что его грубая чувственность возмутит ее «тихий ум». И эта чувственность смолкает, прячется в глубины «либидо», чтобы потом вырваться на свободу и проявляться постоянно в виде бесконечных любовных историй с молдавскими женами.

На следующий день после написания элегий, поэт начал сочинять «Бахчисарайский фонтан». «Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины», – признавался поэт год спустя в другом письме к А. Бестужеву. Не Елену ли Раевскую имел ввиду Пушкин? Воспоминания о сильной романтической нахлынули бурным потоком. Чувства руководили его пером. Елена Раевская заняла свое место в сердце поэта; может быть надолго, но не навсегда. Вряд ли она является его «утаенной любовью». «Утаенная любовь» Пушкина – это женщина, скрытая под инициалами NN, предмет его северной, петербургской любви – прекрасная незнакомка, имя которой поэт не решился открыть даже через 10 лет.

Период жизни Пушкина с 1819 по 1821 годы оказался самым романтическим периодом в его сердечной жизни. Бурная сексуальная послелицейская жизнь сменилась всплеском возвышенных чувств, которые волнами накатили на него сначала в Петербурге, перед ссылкой, потом в Гурзуфе, после встречи с Раевскими. Фактически это была одна волна, которая сформировала у поэта устойчивый «инцестуальный» идеал высшей женщины, к которой невозможны никакие эротические устремления. Эти бесконечно возвышенные и благородные женские образы, проникшие в душу поэта, сопровождали его очень долго и водили струнами его лиры. И, как это нередко бывало у Пушкина, две прельстивших его девушки, два одновременно возникших воспоминания, перекликаются, сливаются в один, постепенно приобретая менее реальный, но еще более возвышенный облик. Через 15 лет, в 1828 году, по-прежнему встают в черновиках поэта два этих нежных образа: