Был ли Пушкин Дон Жуаном?

Познакомившись с Россет на балу у Е. М. Хитрово, Пушкин вступил в ряды ее поклонников. Правда, отношения их все же оставались далекими, несмотря на ее дружбу со многими литературными знаменитостями. «Ни я не ценила Пушкина, ни он меня, – вспоминала впоследствии Александра Осиповна (по мужу Смирнова). – Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков, мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него особенного внимания». Однако уже на балу у Карамзиных, увидев уходящего Пушкина, она сказала: «Пойдемте со мною танцевать, но так как я не особенно люблю танцы, то в промежутках мы поболтаем». Пушкину понравилось, что среди высшего круга Александра Россет хорошо и выразительно говорила по-русски. С этого дня началось их сближение.

Ее красота, столько раз воспетая поэтами, – не величавая и блестящая красота Софьи Урусовой (Россет была очень невысокого роста), а южная красота тонких, правильных линий смуглого лица и черных, бодрых, проницательных глаз, вся оживленная блеском острой мысли, ее пытливый, свободный ум и искреннее влечение к искусству, поэзии, знанию, скоро создали ей при дворе и в свете исключительное положение. Дружба с Плетневым и Жуковским свела ее с Пушкиным, и скромная фрейлинская келья на четвертом этаже Зимнего Дворца сделалась местом постоянного сборища всех знаменитостей тогдашнего литературного мира.

«Жуковский прозвал ее небесным дьяволенком. – вспоминал князь П. А. Вяземский. – Кто хвалил ее черные глаза, иногда улыбающиеся, иногда огнестрельные; кто – стройное и маленькое ушко, кто любовался ее красивою и своеобразною миловидностью. Несмотря на светскость свою, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чутьем. Она угадывала (более того, она верно понимала) и все высокое, и все смешное. Обыкновенно женщины худо понимают плоскости и пошлости; она понимала их и радовалась им, разумеется, когда они были не плоско-плоски и не пошло пошлы. Вообще увлекала она всех живостью своею, чуткостью впечатлений, остроумием, нередко поэтическим настроением. Прибавьте к этому, в противоположность не лишенную прелести, какую-то южную ленивость, усталость. Вдруг она расшевелится или теплым сочувствием всему прекрасному, доброму, возвышенному, или ощетинится скептическим и язвительным отзывом на жизнь людей. Она была смесь противоречий, но эти противоречия были как музыкальное разнозвучие, которые под рукою художника сливаются в странное, но увлекательное созвучие.

Сведения ее были разнообразные, чтения поучительные и серьезные, впрочем, не в ущерб романам и газетам. Даже богословские вопросы, богословские прения были для нее заманчивы… Прямо от беседы с Григорием Назианзином или Иоанном Златоустом влетала она в свой салон и говорила о делах парижских с старым дипломатом, о петербургских сплетнях, не без некоторого оттенка дозволенного и всегда остроумного злословия, с приятельницею, или обменивалась с одним из своих поклонников загадочными полусловами, т. е. по-английски “flirtation”».

«И вся была из противоречий, – отмечает В. Вересаев. – То бойкая, неугомонная “егоза”, как назвал ее Пушкин, то вся охваченная прелестной южной ленивостью и неподвижностью: то сердечная, отзывчивая на всякое горе, приходящая в восхищение от всего доброго, то колючая, язвительная, со скептической усмешкой глядящая на жизнь и людей; ее глаза то искрились весельем и радостью, то смотрели с глубокой тоской». Светски воспитанная, прекрасно знавшая по-французски, Александра Россет любила говорить по-русски в обществе, где разговорным был язык Вольтера и Дидро, и смело употребляла такие выражения, как «к черту», «втюрилась», «как бишь его» и т. п. Бойкая и очень привлекательная, она в то же время хорошо умела держать поклонников в узде, – «придворных витязей гроза», писал о ней Пушкин.

Однажды, когда влюбленный в нее В. А. Перовский попробовал ее обнять, она дала ему пощечину; но, когда хотела, она умела ослабить узду и доходить до самой опасной черты.

Обстановка при дворе не была очень строгой, и молоденькая Россет неизбежно становилась объектом пошлых ухаживаний и сексуальных домогательств. С. Т. Аксаков писал своему сыну: «Недоступная атмосфера целомудрия, скромности, это благоухание, окружающее прекрасную женщину, никогда ее не окружало, даже в цветущей молодости». С таким же чувством непонимания и внутреннего возмущения вспоминал о Смирновой-Россет и его сын И. С. Аксаков.: «Я не верю никаким клеветам на ее счет, но от нее иногда веет атмосферою разврата, посреди которого она жила. Она показывала мне свой портфель, где лежат письма, начиная от государя до всех почти известностей включительно. Есть такие письма, писанные к ней чуть ли не тогда, когда она была еще фрейлиной, которые она даже посовестилась читать мне вслух – столько мерзостей и непристойностей. Много рассказывала про всех своих знакомых, про Петербург, об их образе жизни, и толковала про их гнусный разврат и подлую жизнь равнодушным тоном привычки, не возмущаясь этим».