Я не прихожу к вам, потому занят, могу выходить из дому ли вечером, и мне надо повидать тысячу людей, которых я все же не вижу.
Хотите, я буду совершенно откровенен. Может быть, я и изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое самое обычное и наклонности отменно мещанские.
Вы не будете на меня сердиться за откровенность? Не правда ли? Простите же мне мои слова, лишенные смысла, а главное – не имеющие к вам никакого отношения».
«И еще письмо от нее (тоже не сохранившееся) вызывает следующий ответ: «Откуда, черт возьми, вы взяли, что я сержусь? У меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и якобинский слог». Елизавета Михайловна не понимала характера поэта, его беспокойной сексуальной натуры. Пушкину чаще нужны были женщины-самки, а не романтические чувства, которыми с избытком одаривала поэта дочь Кутузова.
«Вам слишком хорошо известна моя беспокойная, судорожная нежность. – пишет Хитрово Пушкину. – При вашем благородном характере вам не следовало бы оставлять меня без известий о себе. Запретите мне говорить о себе, но не лишайте меня счастья быть вашим поверенным… Несмотря на мою кротость, безобидность и смирение по отношению к вам (что возбуждает ваше нерасположение), подтверждайте хотя бы изредка получение моих писем. Я буду ликовать при виде одного лишь вашего почерка. Хочу еще узнать от вас самого, мой милый Пушкин, неужели я осуждена на то, чтобы увидеть вас только через несколько месяцев.
Как много жестокого, [даже] раздирающего в одной этой мысли! А все-таки у меня есть внутреннее убеждение, что, если бы вы знали, до какой степени мне необходимо вас увидеть, вы пожалели бы меня и вернулись бы на несколько дней! Спокойной ночи – я ужасно устала».
Елизавета Михайловна основательно надоедала Пушкину изъявлениями нежности, чем и объясняются его шутливые или даже иронические упоминания о ней в письмах к П. А. Вяземскому и другим друзьям.
«Если ты можешь влюбить в себя Элизу, то сделай мне эту божескую милость, – пишет поэт Вяземскому. – Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках у нее не плащ, а рубашку (справься у княгини Мещерской), а она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи».
И только узнав о сватовстве Пушкина к Наталье Гончаровой, Елизавета Михайловна сдержала свою страсть, написав поэту очень печальное, можно сказать, прощальное любовное письмо:
«…Отныне мое сердце, мои сокровенные мысли станут для вас непроницаемой тайной, а письма мои будут такими, какими им следует быть, – океан ляжет между вами и мною, – но рано или поздно вы всегда найдете во мне для себя, для вашей жены и ваших детей друга, подобного скале, о которую все будет разбиваться. Рассчитывайте на меня на жизнь и на смерть, располагайте мною во всем без стеснения. Обладая характером, готовым для других пойти на все, я драгоценный человек для своих друзей: я ни с чем не считаюсь, езжу разговаривать с высокопоставленными лицами, не падаю духом, еду опять, время, обстоятельства – ничто меня не пугает. Усталость сердца не отражается на моем теле – я ничего не боюсь, а многое понимаю, и моя готовность услужить другим является в такой же мере даром небес, как и следствием положения в свете моего отца и чувствительного воспитания, в котором все было основано на необходимости быть полезной другим!
Когда я утоплю в слезах мою любовь к вам, я все же останусь тем же страстно любящим, кротким и безобидным существом, которое готово пойти за огонь и в воду, ибо так я люблю даже тех, люблю мало!»
Как видно из писем, ума Елизавета Михайловна была ограниченного, но доброты неисчерпаемой. Редкостное, самоотверженное и ласковое отношение к любому из друзей ее, удесятерялось, когда дело касалось Пушкина, Перед ним она преклонялась и как перед поэтом, и как перед человеком. Она служила гению – иногда с излишним шумом, но трогательно и неизменно. Вероятно, именно эти искренние пламенные чувства и побуждали Пушкина постоянно бывать у нее, особенно во второй половине 1828 года. Кроме того, перед ним была дочь человека, чей образ всегда вызывал у поэта преклонение и патриотические чувства. Дружба из благодарности, дружба вынужденная хороша, когда человек свободен.
5
«Однако с весны 1828 года Пушкин снова во власти брачной лихорадки. Молодые девушки аристократических семейств вновь становятся объектом его внимания. Одной их них была Александра Осиповна Россет, фрейлина императрицы Александры Федоровны, жены Николая I. А. Россет была невысокого роста, красоты выдающейся и оригинальной. У нее были правильные, строгие черты смугло-румяного лица; очень образованная и умная, с острым язычком, она никому не давала пощады. Отец ее был француз, мать, Н. И. Лорер (сестра декабриста), – полунемка, полугрузинка. «От Россетов, – писал один из ее биографов, – она унаследовала французскую живость, восприимчивость ко всему и остроумие, от Лореров – изящные привычки, любовь к порядку и к музыке, от грузинских своих предков – лень, пламенное воображение, глубокое религиозное чувство, восточную красоту и непринужденность в обращении».