Быль и небыль

— Акимовна, благодетельница, продай ты мне мучицы, сделай божецкую милость! Да яичек, да сметанки, да молочка…

— Ишь ты! Продай! А платить чем будешь?

Та ладошку-то и раскрыла.

— Вот, — говорит.

Акимовна аж глаза распахнула.

— Где взяла? Клад нашла, что ли?

— Клад не клад, а вчерась, под самую под полночь… — и рассказала соседке про странников, все, как было.

Та и взвилась.

— Ах-ти мне, горе какое! Ведь и ко мне вечор странники эти стучались. Прогнала я их, матушка, сама прогнала, голубушка. Кто ж их, разбойников, знал. Деньги-то в суме не светят.

Отсчитала она соседке яичек десятка два, что помельче, сметанки отлила, что пожиже, да и говорит:

— Кумушка, голубушка, что ж тебе на них, иродов, разоряться! Вчера кормила и нынче кормить будешь? Дай-кось я их к себе покличу. Люди, видать, святые — от них и в дому светлее, и в мошне полнее.

Накинула платок на плечи — и к бедной соседке.

Стала на пороге — кланяется.

— Страннички, люди божьи! Не погневайтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Откушайте нашего хлеба-соли, ради Петрова дня.

Поклонились ей в ответ странники, с хозяйкой попрощались и пошли.

Привела их Акимовна в свои хоромы, за стол усадила. Сама ног не чует, вкруг стола так и летает. Что есть в печи — на стол мечи! Двенадцать перемен подала: три каши, блины, пироги, рыбное, студень, лапша… А уж щи-то, щи! Эдаких щей и царь не едал, — со свининой, с салом, и такие-то жирные, что будто ледком их подернуло.

Ест апостол Петр, похваливает:

— Вот это, — говорит, — полдник! Не чета вчерашнему ужину.

— Неспорно, — господь отвечает, — вчерашнему не чета!

А сам, почитай, и не ест. Так только — попробовал.

Ну вот, погостили они у этой хозяйки, помолились, поклонились, — идти хотят.

А хозяйка на суму поглядывает.

— А что ж, — говорит, — благодетели! Милостивцы! Неужто ж вы меня не одарите? Уж так я вам угождала, так старалася…

— Отчего не одарить? Петр, сосчитай, сколько во щах глазков плавает?

Поглядел в миску Петр-апостол.

— Ох, — говорит, — щи! Жирней жирного! Тут и считать не мудрено: одно око на всю миску, да зато — во всю миску.

— Ладно, — говорит господь.

Опустил он руку в сумку, достает монету. Одну монету, да зато большую, тяжелую — медную!

— Вот, — говорит, — хозяюшка! Прими! Какое угощение — такая и плата.

И пошел себе. Апостол Петр за ним.

А хозяйка, как стояла на пороге, так и осталась стоять. Может, и посейчас стоит.

Вот идут господь с апостолом по дороге. Качает головой апостол, под ноги себе смотрит, думает.

— А что, — говорит, — господи, спросить я тебя хочу.

— Спроси, Петр.

— Да вот не возьму я в толк: как это так? Вчерашняя-то похлебка дрянь была, а мы за нее сто золотых отдали. А сегодняшние щи, прямо сказать, — золото, а мы за них один медяк пожертвовали. Справедливость-то господня где? Гляжу, а не вижу.

Вздохнул господь.

— Эх, Петр, Петр, туда ли смотришь? Поверху ты глядишь, а поверху, известно, один жир плавает. Ты поглубже, поглубже зачерпни — со дна.

— А что на дне-то? Капуста?

— Нет, другого огороду овощ! Да что ж ты? Апостол! Капусту разглядел, а душу человечью не приметил. Сам-то посуди. Похлебка вчерашняя — дрянь, говоришь? Ну, верно, дрянь — похлебка, да зато баба — золото. А сегодняшние щи — золото, да баба — дрянь. Уразумел?

Ничего не ответил Петр-апостол. Сумный идет, раздумчивый.

— Ты чего? — спрашивает господь. — Какая у тебя печаль?

— Да что, — отвечает апостол, — хожу я по стопам твоим с младых ногтей и о законе твоем размышляю день и ночь, а мудрости твоей никак не постигну. Хоть бы мне денек один — от восходу до закату — в твоем звании побыть. Может, и я бы, скудоумный, умудрился.

Усмехнулся господь.

— Будь, — говорит, — по-твоему. Нынче ты именинник — надо тебя почитать. Господствуй, пока солнышко на покой не уйдет. Милуй, карай, молитвы принимай. С чего начинать-то станешь?

— В церкву пойду, — апостол говорит. — Молитвы принимать.

— Ладно, пойдем.

Пошли они. Идут лугом. А на лугу гусей! гусей! — как снег выпал. Травы не видать. И стережет гусей баба.

Приметила она странников и кричит:

— Страннички, а страннички! Вы не в церкву ли?

— В церкву.

— Погодите, и я с вами. Петру-апостолу свечку поставить.

Погладил апостол бороду.

— Похвально, тетка, — говорит, — пойдем. Только гуси-то твои как? На кого оставишь? Кто их без тебя беречь будет?

А баба не сомневается.

— Пусть, — говорит, — господь бережет. Он всевидящий, доглядит.

Тот так и стал. А господь эдак тихонько, под самое ухо, говорит ему:

— Ну, брат, не постыди упования.

Что тут будешь делать? Сел Петр-апостол на пенек и весь денек — до закату солнечного — гусиную обедню слушал. А как солнышко на покой ушло, воротилась баба.

— Слава тебе, господи, — говорит, — целы мои гуси!

Встал апостол, размял ноги и говорит ей строго:

— Ты, баба, вот что: ты на бога-то уповай, да и сама не зевай. Мыслимое ли дело, чтобы господь за тебя гусей стерег. Ныне ты его в гусятники поставишь, а завтра куды? К печке? Щи варить? Ой, баба! Смотри у меня!

И пошел себе. А господь уже при дороге стоит. Ждет.

— Ну, что, Петр, — спрашивает, — умудрился?