Бунт афродиты. nunquam

— Зенон ошибся в своём предсказании, но всего на пару месяцев, — проговорил Джулиан, и в его голосе звучала печальная жажда покоя. — Всё меняется, — добавил он. — И всё, что связано с Иолантой, было ударом для меня, я не отрицаю.

— Она опять написала?

Он медленно покачал головой и сказал тихо:

— Она и не звонила. Один Бог знает, что с ней сталось.

Неожиданно, удивив меня, заговорила Бенедикта:

Знаете, а ведь она была тут. Я вчера уезжала, и Бэйнс сказал, что она попросила разрешения подождать меня. Он пошёл в дом, чтобы сообщить кому-нибудь, дозвониться до Феликса, а когда вернулся, её уже не было. Наверно, она испугалась, заслышав шум машины, потому что Нэш как раз в это время подъехал к дому.

— Откуда ты знаешь, что это была она?

Бенедикта пересекла комнату и, приблизившись к бару, вытащила из него женскую сумочку — довольно шикарнуюновую сумочку; вытряхнула её содержимое на ковёр перед нами, и среди визитных карточек и других обычных вещиц, определивших для нас личность визитерши, мы обнаружили нечто, вселившее в нас ужас. Маленький револьвер с украшенной перламутром ручкой. Сначала мне показалось, что это сценическая игрушка, но нет, я ошибся. Оружие было настоящее, к тому же заряженное. Мы удивлённо, нет, испуганно переглянулись.

— Какого чёрта это значит? — в конце концов не выдержал Джулиан. — Кого она может бояться?

У меня на этот счёт было другое мнение:

— Кого она ненавидит настолько, чтобы?..

В первый раз мы по-настоящему осознали, что Иоланта вышла из заданного ей образа. В ту ночь мы поздно легли спать, не в силах отогнать от себя тяжёлые мысли.

VII

Буум — патока… Буум — патока…Удары большого колокола сопровождают размышления органа, который плетёт почти осязаемую звуковую завесу за большими западными вратами. «Ом мане падме бум». Расточительная монотонность готической души тщится реализовать себя, поставить на якорь в беспредельной тьме купола. От моей жизни неотделимы часы эпохи, и я как у себя дома в их тиканье. Автомобили и автобусы уже извергли из своего нутра груз, то есть рабочих, и прибыли практически все сотрудники лондонского отделения фирмы «Мерлин». Что до меня, то я выпил пару рюмок — признаюсь, — и это придало мне, по словам Бенедикты, меланхоличный и искренний вид. Естественно, не место и не время веселиться, особенно если не в силах забыть об Иокасе. Совсем немногие из нас видели его. А я видел теперь, и очень чётко. Интересно, какие мысли проносились, как стрекозы, за безмятежным лбом Бенедикты? Этого он хотел, и нас согревала обманчивая надежда, что, где бы он ни был, он слушает нас и, возможно, улыбается под золотой маской. Возможно, он здесь, в старом каменном сооружении, венчающем город Лондон. Орган с ворчанием прокрадывался среди теней, мимо узких фаллопиевых труб нефов, скучный и повторяющийся, как «Сатурналии» Макробия [106]. Давным-давно, когда мы были в Полисе, Бенедикта прочитала мне детские стихи о звучании колоколов — трогательную ономатопею [107], которая вдруг вспомнилась мне из-за сокрушительных ударов тяжёлого колокола. В Турции маленькие колокольчики вновь и вновь восклицают: Evlen dirralim, тогда как большие колокола произносят нараспев на более низких нотах: Soordan, Boordan, Boolaloum.

О чём грезил старина Иокас? Уж точно не о промозглом Лондоне, где жирные синие голуби кружатся и проникновенно поют над статуей королевы Анны. Нет, он грезил об островах Полиса, о Мармаре, продырявленной рыбьими миграциями, о Смирне, о знаменитых причалах с высокими горами товаров. О медлительных равнинах с чёрными скоплениями коз, лошадей и жирнохвостых овец. О лугах и виноградниках, куда лунной ночью являются шакалы отведать муската; или о стеклянных кафе, нависающих над текущими водами, где кальянщики увлажняют рот розовой водой… Полагаю, о чём-нибудь в этом роде. Что ж, вот и я наконец побывал в соборе Святого Павла, восхитился страстью великого искусства и пожалел, что Карадок опоздал на самолёт и остался в Турции.

За шиллинг я купил путеводитель и положил его в молитвенник, опасаясь, что служба затянется. Таким образом, пока я стоял или сидел, у меня была возможность (мысленно я подражал голосу Карадока) информировать себя о том, что неф узкий (сорок один фут), тогда как внешний периметр собора (без крыльца) пятьсот пятнадцать футов, а его высота до верхней точки купола — примерно триста футов. Несомненно, всё это предполагало важное эзотерическое значение, если бы только я смог это переварить. В сотне футов над нашими головами находилась Галерея Шепотов, а над ней жёлтые изображения Павла, наслаждающегося белым светом из двадцати четырёх окон с идеально чистыми стёклами. Характерно, что в этом доме Павла, в этом нашем «Паульхаусе», не было часовни Богоматери. Итак, Феликс шептал неуместную молитву, соприкасаясь локтями с бледной девушкой в чёрном: