Бунин, Дзержинский и Я

Лидия Стахиевна сама открыла дверь. Литовцева еле сдержала печальный возглас: перед ней стояла старая, очень больная женщина, дышавшая тяжело, со свистом и хрипом. От былой красавицы остались прекрасные огромные глаза, теперь печальные и измученные.

Они, обняв и целуя друг друга, горько плакали и никак не могли перейти из прихожей в гостиную.

Там топился камин, горели лампы, хотя лучи предвечернего солнца еще достигали стены с картиной Коровина. По-русски сервированный стол виднелся в открытую дверь в столовую.

Наконец они устроились в креслах. И конечно, не могли, ни та, ни другая, сразу заговорить о сокровенном – об уходящей жизни, о пережитом, о прошлом с его лицами, голосами, потерями и счастьем. Легче всего было говорить о гастролях.

Нина Николаевна хвалила Аллу Тарасову, ее талант, красоту, ее дивный голос – «поет не хуже тебя», – сказала своей подруге, осторожно прокладывая мостик в прошлое. Рассказала об успешной московской премьере, на которой было все правительство и сам Сталин, волнение, страх. Ночью звонок: Тарасовой и Хмелеву присвоили звание Народных артистов СССР. Ходили слухи, что Сталин, увидев Тарасову в фильме «Гроза» и в «Анне Карениной», заметил, что она может играть высший свет и деревенскую бабу одинаково убедительно.

«Как жаль, что ты не посмотрела этот спектакль», – хотела сказать Литовцева, но не решилась и перешла к Станиславскому, который обижен на театр, не ладит с Немировичем и все больше занят молодыми студийцами.

– Не понимаю, Лида, отчего здесь прохладно встретили пьесу Горького. В Москве «Враги» имели успех. Мы даже отмечали его дома у Аллы Тарасовой. И мой Василий был в ударе – сидел на полу на белой шкуре медведя и читал, читал стихи без конца. Я боялась, что он потеряет голос и не сможет вечером играть. А Немирович заворчит: «Качалов опять занимался не тем делом».

– Помнишь, такая же история случилась, когда он играл что-то Островского. Накануне мы собрались у вас на даче. И Вася читал стихи, а я пела. Потом я музицировала на фортепиано, а он опять читал. И так до утра.

– А я помню…

– У Саши в альбоме есть фотография: мы все у вас на даче…

– А я помню вашу квартиру в Петербурге, на Екатерининской. Кого только там не было! Москвин, Грибунин, Сулержицкий, Александров, Гречанинов, Кугель, Волынский и, конечно, Чеховы…

Они сидели в креслах, переходили в столовую, ели, опять возвращались в гостиную. Потом уставшая Лидия Стахиевна лежала на диване, а Нина Николаевна сидела у ее ног, поправляла подушки, если начинался приступ кашля. Говорили ворчливо о мужьях, о собственных глупостях, но и о своих талантах, хвалили друг друга, шептались о потаенном.

Нина Николаевна объясняла, где они в Москве теперь живут, сколько раз переезжали, как молодо и весело жили в Камергерском переулке, в каменном старом доме возле театра, превращенном в подобие общежития для актеров. И им, Качаловым, принадлежала бывшая дворницкая, выходящая во двор, где заливали каток или играли в волейбол.

– А потом мы переехали и отяжелели… – Нина Николаевна, задумчиво улыбаясь, гладила руки подруги. – Но все равно вы приедете к нам зимой, чистой, свежей зимой. Тебе это будет полезно…

Лидия Стахиевна прикрыла глаза, словно во сне видела московскую улицу и старинный каменный дом на ней. Мещанский, занесенный летом тополиным пухом, а зимой снегом. Такие бывают в уездных городках, возможно в Старице, или в центре Москвы: с козырьком-кепкой у парадного, с нелепой сонеткой, с крылечком в три ступени, рассохшимися дверями, с низким входом, облепленным крупным, мягким снегом.

– Зачем мы все куда-то переехали? – прошептала она.

Она все чаще оставалась дома. Обычно, чтобы утром унять свист и хрип в груди, требовалось немало времени и усилий. Но выпадали дни, когда она чувствовала себя почти здоровой. Как ни странно, она вполне довольствовалась своим времяпрепровождением. Полюбила сидеть в кресле у окна, наблюдая за парижской улицей. Много читала. Муж был ласков, веселил ее, но испуг в его глазах появлялся все чаще. Оно и понятно – она устала бороться с болезнью.

После долгого перерыва со спокойным любопытством читала написанное о ней. Перечитала «Чайку», хотя знала ее почти наизусть. И снова не пожелала себя узнать в целеустремленной Нине Заречной. Канва же событий не нова – женская судьба давно получила от Бога эту шаблонную метку: «женщина, брошенная с ребенком». Здесь Антон Павлович ее не пожалел… В рассказе «Ариадна» он многое угадал, оттого и был рассказ ей всегда неприятен. В одном из писем Чехову она дала понять, что узнает себя в несимпатичном портрете героини. Но зачем было так стараться: не будут же на нем, как на портрете Дориана Грея, уродливо и страшно отражаться ее проступки и дурной характер?