Бумеранг не возвращается

Всю эту ночь Машенька не спала и лишь под утро забылась коротким и беспокойным сном. Когда она проснулась и, набросив халатик, вышла в коридор, отцовской шинели на вешалке не было — сегодня Андрей Дмитриевич уехал в институт еще раньше обычного.

Медленно она открыла дверь в отцовскую комнату. На письменном столе лежал ролик пленки. Она посмотрела несколько первых кадров, репродукции с чертежей зенитного орудия, затем свернула пленку, вышла из кабинета и стала одеваться.

Когда Машенька шла от платформы электрической железной дороги в сторону Первой просеки, сердце ее билось ровными, спокойными ударами, она шла выполнить свой долг и все-таки…

Роггльс не оставил ей ни малейшей надежды и все-таки… маленький, едва ощутимый, чуть теплящийся огонек надежды еще немного грел ее остывшее и оскорбленное сердце.

День был мглистый. Шел редкий крупный снег. За несколько дней оттепели дорога стала рыхлой, ноги проваливались сквозь тонкий наст, идти было трудно и утомительно. Машенька не торопилась. «К чему? — думала она. — Раньше или позже, не все ли равно?»

Вот и глухой забор. Она с трудом, поднявшись на носки, просовывает руку в щель над калиткой, достает бечеву и поднимает щеколду. Когда она идет по запорошенной дорожке, стиснутой со всех сторон большими сугробами снега и буйной зарослью ельника, то чувствует, как утихшее было волнение поднимается вновь. Бетховенская четырехзвучная фраза опять вспоминается ей. Она слышит биение крови в висках, и эти удары переходят в ее воображении в предостерегающие взволнованные такты симфонии.

Машенька без стука открывает дверь и, машинально отряхнув у порога ноги, входит в комнату. Здесь все так же холодно. Печь не топлена. Роггльс спит сидя в кресле, ноги его закрыты пледом. Светится красным, дрожащим светом стоящий рядом с ним на полу электрический камин.

Она открывает сумочку и достает ролик пленки. Замок сумочки издает громкий металлический звук. Роггльс открывает глаза и некоторое время непонимающе смотрит на Машу, затем глаза его приобретают знакомый теплый взгляд и в углах губ дрожит сдерживаемая улыбка. Он протягивает к ней руку, и она, по-своему понимая этот жест, молча вкладывает в его руку ролик. Роггльс так же, как и она сегодня утром, просматривает несколько кадров негатива, затем, уже не сдерживая улыбки, открыв чугунную дверку, швыряет ролик пленки в печь.

Подумав, он говорит:

— Пожалуй, это глупо — придет сынишка коменданта топить печь, найдет эту пленку и… Тогда мы оба с тобой окажемся в глупом положении. Пленку надо сжечь. — Он вновь открыл дверцу печи, нашел ролик и, развернув его, сунул кончик пленки в электрический камин.

Угрожающе шипя и искрясь, огонек поднялся по пленке, вот пламя подобралось к его руке. Роггльс швырнул в печь горящий остаток пленки и шумно захлопнул чугунную дверку.

У Машеньки на все хватило сил. У нее хватило сил прожить эти сутки, прошедшие со времени их последней встречи. Она, не чувствуя слабости, пришла сюда и протянула ему репродукцию чертежей. Но сейчас силы изменяют ей. На нее обрушивается такая лавина чувств, что Патрик едва успевает поддержать ее. У Машеньки кружится голова, и, не думая ни о чем, вся отдаваясь нахлынувшему чувству, она отвечает на его поцелуи, все больше и больше пьянея и теряя голову.

Патрик обнял ее и сказал — эта фраза запомнилась ей на всю жизнь, навсегда: «Прости меня, Машенька, за мою жестокость. Ты должна мне верить, девочка. Я джентльмен в лучшем смысле этого слова».

Роггльс посмотрел на часы и ужаснулся: сегодня в три часа он должен был передавать очередную корреспонденцию в агентство, часы передач были строго ограничены.

Они оделись и, закрыв дверь, вышли на крыльцо. Патрик сунул ключ за наличник двери в условленное место. Они вышли на просеку и торопливо зашагали к платформе. До отхода поезда оставалось пятнадцать минут. Посветлело. Сквозь серое мглистое небо временами проглядывало солнце. Совсем близко, за молодым подлеском, прогромыхал поезд и затих.

Вдруг Роггльс остановился посреди дороги и, хлопнув себя по лбу, вспомнил:

— Камин! Машенька, мы забыли выключить электрический камин!

Бросившись назад, он крикнул ей:

— Подожди меня, я сейчас!

Машенька смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом дороги. Патрик бежал в хорошем темпе, красивым, спортивным стилем, немного запрокинув голову назад, энергично размахивая согнутыми в локтях руками и высоко вскидывая колени. Она любовалась им, она любила его. Очень любила. Больше она сейчас не хотела думать ни о чем.

Против нее, слетев с изгороди, присела овсянка, чуть крупнее воробья, с желтой грудкой и темно-бурым хвостом. Мглистая завеса как бы разорвалась надвое, и острый солнечный луч прошел по дороге. Овсянка подняла голову навстречу солнцу и издала счастливую звонкую трель. Боясь вспугнуть птичку, Машенька стояла не шевелясь. «Много ли ей надо, солнечный луч — и она поет», — подумала Маша.

— А мне? Ох, как много надобно мне! — сказала она вслух и вспугнула пичугу.

Раскрасневшийся от бега, тяжело дыша, Патрик вернулся.