Бумажный тигр (II. - "Форма")

Он знал, что запас их сил не бесконечен. Слышал треск их раздраженных движений даже когда они силились сдерживаться, сохраняя на лицах подобие улыбок, перебрасываясь шутками и тасуя надежды в порядком истершейся за годы колоде. Он видел злые едкие искры в их глазах даже когда они пытались спрятать взгляд. Он знал, что их нервы напряжены, а силы на исходе. И все же он не верил, что все закончится так быстро и так… жалко?

- Не уходите, - Доктор Генри не попытался преградить путь Поэту и Графине, лишь вытянул в их направлении руку – нелепый, умоляющий жест, - Вы можете забыть про Него, но знаете, что Он никогда не забудет про вас. И рано или поздно Он явится, чтоб потребовать свою дань, превратив вас в своих пожизненных слуг, слуг острова. Возможно, «Альбион» не самое надежное оружие против Него, но оно – единственное в нашем арсенале. Пока мы едины, сопротивление возможно. Но если…

- Клуб «Альбион» никогда не был оружием, - Поэт вновь открыл глаза, прозрачные, напитанные едкой слюдяной злостью, - Это орудие, Доктор. Орудие пыток, которым мы истязали сами себя два ужасно долгих года. Мы словно чертовы флагелланты, исступленно превращающие в кровавое месиво спины, полосуя их хлыстами и тешащие себя надеждой, что страдания приближают нас к цели. Это бесполезно. Мы так же далеки от цели, как в тот день, когда получили приглашение стать членами клуба. Довольно. Графиня права – мы все устали. Мы измочалили себя, свои души, мы заблудились, мы пропали…

- Я говорил! – Доктор Генри почувствовал, что теряет контроль и, что еще хуже, голос, его последнее оружие, мудрый и спокойный голос Доктора, начинает предательски подрагивать, изменяя ему, - Я предупреждал! «Альбион» не может сотворить чуда, он…

Поэт покачал головой. Глаза его напоминали бусины из полупрозрачного стекла, треснувшие от внутреннего жара и давно остывшие.

- Клуб «Альбион» - не наше детище, Доктор. Это ваше творение. Ваше уродливое дитя, зачатое не в любви, а в страхе и гневе. Ваш жертвенный агнец, которого вы желали скормить Новому Бангору вместе со всеми нами, вымолив самому себе пощаду. Вы хотели дать ему жизнь с нашей помощью, но теперь сами видите – в нас самих этой жизни почти не осталось…

- Вздор! – Доктору Генри показалось, что он выдыхает из легких не слова, а обжигающее пламя, - Не смейте так говорить, Ортона! Не смейте!

- Иначе что? – Поэт усмехнулся, но кривая улыбка, прежде оживлявшая его кислое острое лицо, в этот раз показалась лишь скользнувшей по скулам тенью слабого мотылька, - Сдадите нас Канцелярии? Мне плевать. Я свое уже отбоялся. Довольно, Доктор. Впрочем, мне, наверно, все равно стоит вас поблагодарить. Представление получилось захватывающим, хоть и порядком затянулось.

Поддерживаемый под руку молчащей Графиней, он вышел. Доктор Генри не сразу понял, что остался в одиночестве. Он огляделся. Пустая комната вдруг показалась ему столь огромной, что закружилась голова. Эта комната помнила дыхание чужих людей, казалось даже, будто в ней застыли призраки их призраки – прозрачные слепки четырех сидящих за столом людей.

Но их не было. Он остался один.

Как это несправедливо устроено, отрешенно подумал Доктор Генри, машинально бросив взгляд в сторону окна, будто надеясь увидеть там, на улице, четыре удаляющиеся силуэта, но, конечно, ничего не увидел – окно было надежно заколочено досками. Несостоявшийся отец вынужден стать могильщиком своего погубленного детища.

Доктор беспомощно огляделся. Крепкая дверь, заколоченные окна, прочные запоры. Когда-то это место казалось ему крепостью. Крепостью, в которой можно было держать оборону. Сейчас, когда ее покинули последние защитники, крепость превратилась в тюрьму. И даже запах сделался тюремный, затхлый, смердящий.

Нет, «Альбион» никогда не был моим ребенком, подумал Доктор Генри, бессмысленно глядя в заколоченное окно, почти не пропускающее света. Моими детьми были вы четверо. Люди, с которыми я по доброй воле соединил свою судьбу.

Боящаяся сама себя Графиня, ищущая спасения в любви. Самоуверенный Пастух, отчаянно пытающийся удержать ситуацию в руках и привыкший полагаться лишь на себя. Ворчливый Архитектор, который ощущал себя чужим для окружающего мира еще до того, как сделался частью Нового Бангора. Вздорный и болезненно насмешливый Поэт, привыкший причинять себе боль не меньше, чем окружающим…

Эти люди доверились ему, вручили ему свои судьбы – в ситуации, когда не доверяли даже сами себе. И вот, к чему он их привел. Сперва вдохнул надежду, а после выпил всю кровь и растоптал. Быть может, вытянул те силы, которые были необходимы им, чтоб сопротивляться. Погубил их, своих единственных последователей.