Бумажный тигр (II. Форма)

Шевеление в залитой прозрачной жидкостью яме не было агонией сваленных грудами человеческих тел. Напротив, тем древним процессом, который веками использовала жизнь для продления своего существования, одновременно вызывающе простым и умопомрачительно сложным.

Лэйд старался не смотреть вниз, но, вынужденный следить за Уиллом, против воли видел отдельные детали.

Блестящие от влаги человеческие пальцы, порывисто ласкающие друг друга. Дрожащие суставчатые дуги напряжённых спин, едва не хрустящие от напряжения. Ритмично натягивающиеся и обмякающие пласты мышц. Острые выступы локтей, коленей и бёдер. Половые органы, мужские и женские, механически страстно сплетающиеся друг с другом под аккомпанемент влажного бульканья окружающей их протоплазмы.

Этот процесс одновременно был и симфонией страсти и противоестественной пародией на неё. Быть может, потому, что процесс этот совершался монотонно и размеренно, с механической конвейерной грацией и не был окружён тем, чем обычно окружаются ритуалы подобного рода — страстными вздохами, дрожью разгорячённых тел, порывистостью. Эта страсть была другого рода — фабричной, целеустремлённой, поглощённой самой собой. Может, именно это и завораживало.

Лэйд ещё крепче сжал в кармане медальон, ощущая, как в душу, преодолевая возведённые им защитные барьер, вползают липкие тягучие ручейки. Хотел он того или нет, монотонные движения бесчисленного множества сдавленных и переплетённых человеческих тел завораживали.

Бесконечно совокупляясь в бесформенном месиве среди себе подобных, эти тела, кажущиеся мягкими, бледными и полупрозрачными, как подземные грибы, медленно таяли, точно исчерпав заложенную в их плоти энергию, но лишь для того, чтобы через какое-то время образовать новые. Мужское рано или поздно становилось женским, женское — мужским. Обнажённые, блестящие от пота и сока, торсы растворялись, обращаясь чьими-то переплетёнными конечностями. Дрожащие в экстазе спины медленно трансформировались в новые тела, которые принимались ласкать друг друга ещё прежде, чем оказывались полностью сформированы.

Бесконечный почти беззвучный процесс, у которого не было ни окончания, ни кульминации, ни смысла. Одно лишь ритмичное дрожание человеческой плоти, которая сплетается в страстных объятьях с самой собой.

— Некоторым это зрелище кажется невероятно возбуждающим и волнительным, лучше шпанской мушки. Другим — постыдным и нелепым. Как бы то ни было, четыре шиллинга платят все посетители Вечных Любовников. Как по мне, если отвлечься от… деталей и взглянуть на него отрешённо, ничего постыдного и ужасного в нём нет. Как можно осуждать то, что не имеет в своей основе ни мотива, ни желания? Это огромный чан протоплазмы, которая занимается тем единственным, к чему способна, и поглощена этим целиком и полностью. Эту протоплазму не сдерживают рамки морали и какие-либо условности. Она не способна рассуждать, а значит, нравственность для неё остаётся там же пустым звуком, как для нас — жужжание пчелы над цветком. Согласитесь, нелепо обвинять в порочности то, что не способно осознать саму суть порока. Уилл?

Тот не ответил. Застыл, широко раскрыв глаза, бессильный смахнуть даже выступившие на лбу капли пота. Лэйд вздохнул и взял его плечо. Крепко и основательно, так что тот зашипел от боли.

С некоторым удивлением и даже смущением Лэйд обнаружил, что глаза Уилла быстро вернули себе осмысленное, уже знакомое ему, выражение, лишь несколько секунд лихорадочно поморгав.

— Это… было весьма болезненно, мистер Лайвстоун. Зачем вы это сделали?

— Чтоб привести вас в чувство, дружище. Зрелище Любовников многих вводит в транс, заглушая все мысли и страхи. Люди готовы часами стоять на краю, заворожённо глядя на… то, что совершается внизу. Не могу их осуждать за это, хоть и нахожу подобное занятие не самым подходящим для джентльмена.

— Просто… стоять и смотреть? — судя по тяжёлому движению кадыка на шее Уилла, он проглотил даже не комок, а полновесный саманный кирпич, застрявший в горле, — И как долго это может длиться?

— Обычно несколько часов. Поглощённые этим зрелищем, зрители утрачивают чувство времени, а затем — и все прочие чувства, одно за другим. А потом…

— Что?

— Потом они шаг за шагом приближаются к краю, не в силах оторваться от того, что видят. Всякая мысль о разрыве уже кажется им невозможной, как невозможна мысль о том, чтоб оторвать собственную конечность. Они уже там — душой и телом. В конце концов они прыгают вниз. Как лемминги с утёса. Только ведёт их совсем другой инстинкт, если вы понимаете, о чём я говорю.

Уилла передёрнуло. Значит, понимал.

— Господь всемогущий!