Бумажный тигр (II. Форма)

Его голова претерпела не меньшие трансформации, чем тело. Раздувшаяся, точно треснувший глиняный горшок, распираемый изнутри закваской, она сохранила некоторые части человеческого черепа, однако те оказались искажены и перемешаны так, что едва угадывались. Лоб превратился в покатую хитиновую пластину, полированную, точно панцирь майского жука. Из-под неё торчали мелкие костные обломки, поросшие жёстким серым и жёлтым волосом, в промежутках между которыми виднелись влажные белые хрящи.

Зато глаза, словно в насмешку, остались почти человеческими. Разбухшие, потерявшие способность моргать, пожелтевшие и немного мутные, точно накачанные яичным белком, они внимательно глядели на Лэйда из складок грязно-розовой бахромы, бывшей когда-то, должно быть, веками.

Чёртов жук, подумал Лэйд, пытаясь найти силу для разговора в злости, однако злость эта оказалась неподходящего свойства — не холодная и острая, как клинок, а сухая и колючая, точно смахнутые с обеденного стала хлебные крошки. Чёртов саркастичный, ухмыляющийся голодный жук-кровопийца. Постельный клоп. Исполинская блоха.

— Приятно знать, что с годами я сохранил способность привлекать внимание, — смех Пульче был колючим и глухим, похожим на стрёкот жёстких жучиных надкрыльев, — Если ты заметил, твой спутник не сводит с меня глаз. Кажется, его интересуют мои зубы. Желаете прикоснуться, юный джентльмен? Быть может, пощупать?

На лице Уилла сохранилась мертвенная гримаса, однако, к удивлению Лэйда, он уже сумел овладеть собственным голосом, пусть и не во всём спектре.

— Всё в порядке, уверяю вас. Меня… я… Уильям.

— Можете звать меня Пульче. Как и у вашего спутника, у меня много имён, но последние годы я ношу это. Оно кажется мне удивительно подходящим моему теперешнему состоянию. В нём я ощущаю себя… комфортно, как в ладно скроенном костюме. Знаете, Уилл, когда-то Гюстав Кан, величайший французский поэт, говорил — «Вершина поэзии — это свободный стих. Только он позволяет каждому поэту создать своё собственное произведение искусства, подчинённую собственному индивидуальному ритму, вместо того, чтобы натягивать на себя заранее сшитую ремесленниками казённую форму». Я, как видите, свыкся со своей.

Голос у Пульче был неразборчивый, как на фонограммной записи скверного качества. Даже когда он старался говорить раздельно, этот голос булькал, скрежетал, трещал и захлёбывался, так, будто самые обычные слова человеческого языка представляли для него немалую сложностью. Неудивительно, учитывая устройство его речевого аппарата.

То, что когда-то было человеческими челюстями, лопнуло, ощерившись в разные стороны бледными костяными осколками, в некоторых из которых угадывались остатки внутреннего неба, розового и гладкого, как панцирь варёного рака. Однако сами зубы не выпали. Они срослись между собой, превратившись в выпирающее из пасти костяное жало — несуразно большой зазубренный кинжал. Когда Пульче говорил, из этого жала срывались вниз капли мутной жёлтой влаги — не то слюна, не то какие-то секреции, циркулирующие в глубинах нечеловеческого тела.

Кости срослись не полностью, Лэйд слышал их негромкий треск во рту у Пульче, когда деформированные челюсти размыкались, треск, перемежаемый хрустом раздавленных и деформированных хрящей. Точно говорил человек, набивший полный рот ржаных сухарей…

— Можешь смотреть на меня, — благосклонно сообщил Пульче оцепеневшему Уиллу, — Можешь пощупать. Мне плевать. Если бы я был человеком, это выражение отвращения на твоём лице уязвило бы меня. Но видишь ли, когда отмирает человеческая ткань, многие вещи, которые тревожили её при жизни, становятся бессмысленными и пустыми. Как там…

Не бойся, я — простая костьНе думай о душе угасшей. Живых голов ни дурь, ни злостьНе изойдут из этой чаши.

Я жил, как ты, любил и пил. Теперь я мёртв — налей полнее! Не гадок мне твой пьяный пыл, Уста червя куда сквернее.

Быть винной чашей веселей, Чем пестовать клубок червивый. Питьё богов, не корм червей, Несу по кругу горделиво.

Где ум светился, ныне там,

Умы будя, сверкает пена. Иссохшим в черепе мозгамВино — не высшая ль замена?

Так пей до дна! Быть может, внукТвой череп дряхлый откопает —

И новый пиршественный кругНад костью мёртвой заиграет.

Что нам при жизни голова?
В ней толку — жалкая крупица.
Зато когда она мертва,
Как раз для дела пригодится[117].

— Как вам это, мистер Уильям? — осведомилось чудовище безразличным тоном, в котором, однако, угадывалась насмешливая тлеющая искра, — Угадаете автора?

— Нет… — Уилл кашлянул, — Кажется, он мне незнаком.

— Байрон, — холодно обронил Лэйд, — «Надпись на чаше из черепа».

Пульче усмехнулся, отчего его сросшиеся в зазубренный штырь зубы вновь тихо заскрежетали.

— Верно. Ты умеешь заклинать стихами людей, мои же — просто дребезжащая мелочь, оставшаяся с лучших времён… Зачем ты привёл сюда мальчишку? Чтоб продемонстрировать свой лучший трофей? Позлорадствовать?