Бульвар

— Прости меня, прости! — потянулась ко мне Света.

— Сказано тебе — иди, — стоял я на своем.

— Ну хочешь, я верну тебе деньги?

— Ты их заработала.

— А хочешь, я тебе так дам?.. Сейчас, или когда пожелаешь. И даже несколько раз. Ты же знаешь, где меня искать. Кстати, как тебя зовут?

— Зачем ты этим занимаешься?

Света как-то сразу успокоилась, ее лицо приобре­ло смешное выражение и, надев туфли, она встала с дивана, близко подошла ко мне.

— Чтоб ты не умер от тоски... — ласково сказала Света и легонько провела рукой у меня между ног.

...Я прогуливаюсь по бульвару. Моя улица, мой бульвар Шевченко!

Выходя утром на работу или отлучаясь по какой-нибудь другой необходимости — если не считать ко­мандировок или поездок в другие города, — я обя­зательно возвращаюсь к нему вечером. Я тут живу уже шестнадцать лет. Если считать, что человечес­кая жизнь длится в среднем семьдесят два года — то это совсем не мало. Больше всего — семнадцать лет — я прожил на одном месте на родине в деревне. Все остальное время проживания в разных местах, которые мне, как пасынку, подбрасывала жизнь, длилось не более трех, пяти лет. А было, что и на­много меньше.

Я человек, который привязывается к старым ве­щам. Даже когда они уже вышли из употребления, мне тяжело и жалко с ними расстаться. И совсем не потому, что их нечем заменить: они становятся для меня не просто домашними предметами, а приобре­тают значение живых существ. Я чувствую их теп­ло, их энергетику, которая питает мою душу, — осо­бенно воспоминаниями.

Мой бульвар — грустная тень сладких воспоми­наний: радостных и горьких. Их гнезда здесь в ти­шине его кленов, во дворах, на тонкой аллее и троту­арах. А еще, обязательно, то завтра, что обозначится новым светом и ветром, глотком воды и кусочком хлеба, может, даже верой, что все будет хорошо, и потом обязательно ляжет в ту же копилку памяти.

***

Я выпил кружку пива, но только на несколько ми­нут обманул жажду. И все же больше пить не стал. Чай и кефир всегда были для меня спасением. Ими и лечился. Но сегодня я хотел вина. Я свободный — и хочу вина! Только бы не забыть, что вечером у меня гости.

Я держался мужественно, не поддаваясь соблазну «расслабиться». А до этого был один шаг: достаточ­но было взять желанный стакан вина. И все! И поне­сет меня легкий челн по волнам быстротечной реки, убаюкивая мечты и фантазии самыми цветочными красками.

Все же устоял, не уступил своей слабости. Занял себя тем, что поехал в театр, хотя никакой нужды у меня в том не было. Ничего нового в расписании — все, как и прежде: репетиции не моих сцен, на сцене не мои спектакли.

Зашел в гримерку.

Званцов (теперь уже с ним мы сидели спина к спине: гримерный столик Юлика достался ему) и Клецко из соседней гримерки, с глазами «повышен­ной влажности», курили сигареты. Из репродуктора звучали голоса репетирующих на сцене. Поздорова­лись.

— Александр Анатольевич, вам кроличьи туш­ки за полцены не нужны? — обратился ко мне Зван­цов.

— Не понял, — сказал я.

— Кроличьи тушки за полцены! — размахивал ру­ками, объяснял мне Званцов. — На Комаровке они четыре тысячи стоят, а тут две.

— Где это тут и откуда такая щедрость? — уди­вился я.

Глаза Званцова стали еще более влажными, при­обрели какую-то новую яркость, блеск, будто у него резко поднялось артериальное давление.

— Знакомый мой на кроличьей ферме работает. Продает. Говорил, сколько хочешь можно взять. Ан­дрон и директор заказали по пять штук. Куль десять берет. Так будете брать? — пулеметной очередью выдал Званцов, активно размахивая руками.

Я прикинул в голове: четыре тысячи и две — раз­ница очевидная. Почему бы и не взять? Хотя кроли­чье мясо мне не очень нравится, но в голодное время пригодится.

— Возьму две тушки, — согласился я.

Званцов втянул коротко стриженую голову в пле­чи, его лицо покраснело, глаза наполнились слеза­ми и он, хрюкая, отрывисто засмеялся.

— Шутка, — успокоившись, сказал он.

Поняв, что лоханулся, через несколько мгновений я тоже начал смеяться. Не первый раз попадаюсь на его приколы. И не я один. И Салевичу он продавал дешевый кубинский табак для трубки, и Конькову белые летние тапочки почти бесплатно, а Ветрову велосипедное колесо обещал за копейки. Были и других его прикольные обещания.

В результате все заканчивалось одним словом — «шутка!» — и веселым смехом. Никто не обижался. Все проглатывали его смешинку и смеялись вместе с ним.

Вот и сейчас он смеялся до упаду и я тоже — от розыгрыша.

— Ну ты даешь, Званцов! — пытаясь защититься от этого беспардонного шутника (что ни говори, а я все-таки чуть ли не вдвое старше Званцова), воскликнул Клецко.

— Не бойся, — хлопнул его по плечу Званцов. — У Александра Анатольевича с юмором все в порядке.

И ко мне заговорщицки:

— Сотку потянешь, Анатольевич?

Я отчаянно замахал руками, отказываясь. Соб­лазн вновь подступил так близко, что я чуть не пос­кользнулся на нем. Устоял-таки. Понял: если буду еще бродить по театру, то обязательно нарвусь на какой-нибудь запретный плод. И сорвусь.

Быстро попрощался со Званцовым и Клецко — и вон на улицу. Вслед услышал голос Званцова: