Бульвар

— Осядет. Амур, полкружечки ему! — сказал Шу­лейко. — И про нас всех тоже не забудь.

Глаза Шулейко, как серо-зеленые маслины, выпи­рали из глазниц, отсвечивая мутным елейным блес­ком.

Голову, с полным лицом и приплюснутым бок­серским носом — хотя к боксу никакого отношения он не имел — с коротким безвольным подбородком, под которым свисал другой, похожий на зоб, он де­ржал немного откинув назад, глядя на всех как бы на расстоянии. Владея прекрасным чувством юмора и острым словом в компании или просто в обычной жизни, он никогда не проявлял этой своей способ­ности на каких-нибудь «жизненных» для театра соб­раниях или сборах труппы. Сидел тише, чем мышь под веником. Никогда не поставит подпись в пись­ме в высшую инстанцию, которое имеет намерение кого-нибудь защитить из обиженных коллег от узур­паторства местных чиновников или, наоборот, что­бы освободить от занимаемой должности того или иного узурпатора, который не справляется со свои­ми обязанностями. А это обычно или директор, или главный режиссер, ниже в своей деятельной органи­зованности актеры не опускаются. От их выпендре­жа часто отдает примитивным диктаторством, а еще чаще — элементарным неумением работать. И акте­ры защищаются: выступают на собраниях, пишут письма в министерство культуры, в разные комис­сии при президенте. Бывает, что и статьи в газету пишут: это уже чуть ли не последняя инстанция, где можно добиться справедливости. И вот тогда, когда большая половина актерских подписей утверждала положительность такого письма — потому как, что ни говори, а письма для интеллигентов, как камень у пролетариата: их оружие — ставил свою подпись Шулейко. Он заболел мыслью получить звание. И натолкнули его на эту мысль друзья-актеры, как-то на собрании «от балды» предложив включить его в список.

Шутки на этот счет — жестокие шутки. Здесь нет у актеров трезвой, реальной самооценки. Полностью отсутствует. Не дал им ее Бог — и все! Не дал!!!

А болезнь разъедает самолюбие, заливает плав­леным воском слух реальности, куриной слепотой туманит глаза, представляя в мыслях — мечтах та­кой желанный медальный блеск.

— Помянем, — поднял рюмку Шулейко. — Свет­лая память Юлику. Пока живы — будем помнить.

Все встали, тихо выпили.

После этой кружечки я почувствовал, что мед­ленно начинаю набирать разбег, который вот-вот поднимет меня на крыльях... Земная тяжесть поти­хоньку отступала, я обретал легкость. Ребята вспо­минали. Каждый пытался рассказать свое, не слу­шая другого. Каждому казалось, что его история самая интересная.

— Мы в Могилеве тогда работали,— говорил Угорчик. — После репетиции решили отдохнуть немного, про все забыть. Выскребли все до копей­ки как раз две бутылки вина. Юлик чего-то за­держался, а мы с Легиным рванули в магазин. Он был недалеко, но нужно было пройти через неболь­шой парк.

— Я знаю этот парк, — подхватил Салевич. — Мы там на гастролях после спектакля, я тогда в Гродно работал, с Сергеем Коленко сняли чувих...

— Подожди, дай доскажу, — махнул рукой на с левича Угорчик. — Чуть не бегом через парк, так как через пять минут магазин закрывался на обед. А тут у нас на дороге человек семь аборигенов встали. «Стоп, мужики! За проход в нашем парке платить надо, — требуют. — Это наша территория».

— Первые ласточки приватизации, — заметил Семенник, который до этого все время молчал с придурковатой улыбкой на лице.