Бульвар

Тигр грозно поднял лапу, тем самым окончатель­но заткнув идолов. «В его гробу нет места для вас. Стройте свой для себя сами»,— шипел он, прохо­дя между идолами. Остановился возле меня. Долго смотрел мне в глаза своими желтыми глазами. Об­нял, шепнул на ухо: «Уважаю... Хомо сапиенс...». И ласково-ласково лизнул языком лицо. Заметив, что у меня стучат зубы, прижал еще сильней и лизнул опять. Его ласка согрела, успокоила дрожь. Стало тепло, уютно. Лаской материнской колыбели всего забаюкало. Ах, как хорошо! Как необыкновенно хорошо! Такого светлого чувства я давно не испыты­вал. Если только в детстве, в его тихое время добро­ты и надежды. Терпкий запах полыни застилает все остальное... Голова идет кругом. Я все плыву куда-то и плыву... Надо мной полная Луна — оскаливается рыжей бесстыдной девкой. Ей свободно в небе. Пол­нолуние склоняется ко мне, округляет свои губы, вы­тягивает их свиным пятачком, и тепло, даже очень тепло целует меня в лицо. Потом свою грудь под­ставляет к моим губам, и, почувствовав ее упругий сосок, я беру его в рот и начинаю сосать. Невыноси­мая жажда, которая мучила меня, мгновенно про­шла от ее молока, и мое засохшее нутро приобрело мягкость и равновесие. Я потянулся к полнолунию рукой, чтобы благодарно погладить, но оно отодви­нулось на расстояние недосягаемости, в печальной усмешке оскалив свои желтые клыкастые зубы. Не­большое облако подплыло к нему, я прилег на него, словно на пуховый диван, полнолуние отлетело в высоту своей вечности, послав оттуда прощальный воздушный поцелуй...

Почему-то промелькнула мысль, что все это хре­новина, какая-то лабуда! Какой еще голубой тигр?! Какое полнолуние с губами свиного пятачка и с соском на груди животворного молока?

Что это такое?

Где это?

Сон?

Явь?

Но действительно тигр под рукой; его мягкую шерсть ощущаю своей ладонью.

И полнолуние — вот оно, вот!..

На пуховом диване, в вечном своем пространстве. И оттуда смотрит на меня Луна, посылает воздушные поцелуи... И ее целебное молоко, которое остудило мое засохшее нутро...

Нет-нет, совсем не хреновина и не ерунда!

И не сон! Все реально, все правда.

У-у-ух, дать бы волю груди и всему телу, чтобы могли сжиматься и растягиваться мышцы в своей пружинистой легкости, чтобы мысль была светлой и ясной!

Все сущее, все реальное, все на самом деле. Я чувствую запах утра. На моем лице влажность росы и теплого тумана. Он мягкий и немного влажный: облачком висит надо мной, и я под ним — словно под одеялом. Розовато-бледный восход потянулся по небу, осветляя ночь еще слабым, неуверенным, се­роватым светом.

Время в бесконечном своем движении. Оно не вы­бирает путей-дорог. Везде его знак и на всем: на са­мых тихих дуновениях ветра и его бешеных поры­вах; на каждой капельке дождя и мерцающем луче Солнца; на каждом листике дерева и на каждой тра­винке; на звуке птичьего пения и на вечной тиши­не глубокой могилы. На всем, что видим, чувству­ем, слышим, понимаем — большой неумолимый знак времени, единственного неутомимого ходока, самого ненасытного падальщика, который ничем не брезгует. Оно всегда реально и справедливо. Оно не может обмануть само себя. Оно не может украсть у себя — самого себя в пользу какой-то идеи или чьей-нибудь любовной утехи. Для него все одинаково и до мгновения каждому помечено ровной долей. Су­ровая справедливость вечности! Чьим законом опре­деляется его могущественная сущность, какой жест­кой необходимостью — никому не дано знать!

Мне никто никогда не делал подарков. Только время. И никогда ничего выше и дороже этой лас­ки у меня не было. И никто не любил меня так, как оно. Ибо время дарило мне время. Значит — жизнь, мысль, радость, мучения... А значит— и любовь. Ведь такие подарки дарят только с любовью. И спа­сибо ему за это.

По моему лицу щекотно потянулся шнурок. Я осто­рожной рукой его остановил. На ладони божья коров­ка. Маленькая, красная, с черными крапинками на крылышках, она на мгновение застыла, будто осва­иваясь на новом пространстве, потом уверенно потя­нула свой шнурок по руке. Добежала до конца боль­шого пальца, и, перевернув ладонь вниз, я пустил ее по тыльной стороне. На запястье она остановилась, раскрыла свои крылышки, и, оторвавшись от руки, легко взлетела. Я попробовал проследить ее полет, но темная точка быстро растворилась в пространстве.

Все сущее, все реальное, все на самом деле.

И к моей руке, и к моему телу опять ластится теп­лая, мягкая шерсть.

Не без усилий я поднимаю голову — чувствуя шум и легкое кружение, и сразу передо мной возни­кает десяток собачьих морд с острыми ушами. Вни­мательно смотрят на меня, слушают. Сбившись в круг и плотно прижимаясь друг к другу, они лежат вокруг меня. Я в самом центре.

Там, где лежала моя голова — большая рыжая сука с набухшими материнскими молочными соска­ми. Сука тоже подняла голову и посмотрела на меня желтыми глазами. Она словно ждала от меня какой-то команды, какого-то решения, которое я должен был принять и подать.

Но я ничего не принимал и не подавал. Я не мон это сделать, ибо пока не осознал — где я? Кто я? Что все это вокруг меня?