Буллет-Парк

Она чувствовала с болезненной остротой, что в этой трущобе на берегах Уэконсета ей не отведено никакой роли. В самом деле, кто она такая? Агент по переписи населения? Представительница общества борьбы с безработицей? Активистка из лиги по предотвращению демографического взрыва, снабжавшей население бесплатными противозачаточными пилюлями? Член совета по оказанию помощи матерям-одиночкам? Дама, распределяющая выручку от благотворительного базара? Нет, нет и нет. Она всего-навсего мать, у которой сын поражен тяжким недугом, отправившаяся (по рекомендации воровки) на поиски кудесника. «Ведь я хорошая, порядочная женщина, — принялась она себя убеждать, одновременно понимая, как это смешно и нелепо. — Я ни разу не задавила ни одной белки на шоссе, я не забываю подкармливать птиц зимой», — твердила она, как заклинание, поднимаясь по лестнице. На верхней площадке кто-то начертал пальцем по пыльному окну: «Сид Гринберг жует табак и курит». На площадку выходили две двери. Из-за одной, той, к которой была прибита табличка: «Храм Света», доносилась музыка, приглушенное пение из радиоприемника. Нэлли постучалась и, не услышав ответа, произнесла: «Свами Рутуола, свами Рутуола…»

Из-за второй двери послышалось громкое хихиканье — то ли похотливое, то ли пьяное, — и чей-то женский голос передразнивал Нэлли: «Ах, швабра Рутагола, швабра Рутагола…» К женскому хихиканью присоединилось мужское. То был постельный смех. «Ах, моя швабра…» — еще раз произнесла женщина. Казалось, она обессилела от смеха. Нэлли постучалась еще раз, и мужской голос предложил ей войти. Шоколадный негр обивал стул коленкором. Священный запах древесной стружки. Не отсюда ли святость Христа, родившегося в семье плотника? Или, напротив, это Христос придал святость запаху древесной стружки? В углу комнаты был воздвигнут алтарь, на котором посреди букета восковых цветов горела свеча. Восковые цветы напоминали о смерти, — о смерти да еще о китайских ресторанах.

— Милости просим в Храм Света! — произнес негр.

Голос у него был высокий, акцент ярко выраженный. Да, но какой? Вероятно, ямайский, решила Нэлли. На худощавом лице его выделялся изуродованный глаз. Племенная война? Стрела? Камень, выпущенный из пращи? Глаз этот был неподвижен и воздет к небу, как бы в постоянном религиозном экстазе. Другой сверкал и был исполнен выразительности.

— Меня зовут миссис Элиот Нейлз, — сказала Нэлли. — Мэри Эштон дала мне ваш адрес. У меня болен сын.

— Вы хотите, чтобы я поехал к вам сейчас же? — спросил Рутуола чуть нараспев.

— Да, да, — сказала она, — если вам нетрудно и если вы думаете, что в состоянии ему помочь.

— Попробую, — сказал он. — Своей машины у меня нет, а поймать такси во время дождя чрезвычайно трудно, Я сейчас, только вымою руки.

По дороге Нэлли описала ему состояние Тони и все, что предшествовало его болезни. Нет, решила она, у него не ямайский акцент. Его речь — речь человека без корней, с претензией на изыск и даже некоторую рафинированность.

Перед тем как проводить Рутуолу в комнату Тони, Нэлли предложила ему виски.

— Ах, нет, спасибо, — сказал он. — У меня в душе нечто такое, что согревает лучше алкоголя.

— Я могу вам быть чем-нибудь полезна?

— Мне необходимо одно: уверенность, что никто нам не помешает.

— За этим я прослежу.

Нэлли спустилась вниз и налила себе виски. Негр вошел к Тони в комнату.