Булгаков и Лаппа

Хмурым стал Миша, и куда ушла его игривая насмешливость, едкое ерничество? Куда подевались ласковые слова и волнение близости с «самой любимой»? Там остались — в майском городе, полном огней, веселья, радости. Неужто где-то есть кондитерские, вкусно пахнущие магазины, «московская» колбаса с копченым ароматом и нежное сливочное масло из магазинчика «Лизель»? А ветчина — розоватая такая, с ободком жирка, сосисочки толстенькие, лоснящиеся… И печенье «Каплетэн», и шоколад в атласных коробках… Есть, есть!

Неужто прямо сейчас где-то там в театре сидят надушенные дамы, сплетничают под шумок настраивающегося оркестра? Сидят, конечно, сидят, программкой обмахиваются, в бинокль ложи разглядывают…

А Таська тут, забытая, никому не нужная, смотрит в пляшущий в печи огонь и даже слезы не смахивает — осушит жар.

Все яснее становилось — нежность и доверительность их отношений с Михаилом ушли в прошлое. То, что прежде Тася принимала за оригинальность его натуры, оказалось проявлением сложного характера. Веселость и приподнятость резко сменялись гневливостью, раздражительностью, особенно в минуты усталости, неудачи. Но больше всего Тасю пугали его замкнутость и тяжелая отстраненность, все больше разделяющие их как непреодолимая пропасть.

Поздний вечер, воет и кружит за окном вьюга. У порога внизу затопали, сбивая снег. Шаги по лестнице, его шаги.

— Миш, ты? — Она вскочила, кинулась к столу. — Я курицу сварила, что тетка, которой ты зуб рвал, принесла. Жилистая, правда, да с картошечкой будет неплохо.

Михаил посмотрел на нее потемневшими от усталости глазами. Тася отпрянула: в тяжелом взгляде таилась не только бесконечная тоска — злость! Вымотался, видать, до предела. Да разве она виновата, что помочь не может? Знала бы раньше, выучилась на медсестру. Лучше было бы, чем по кондитерским бегать. Теперь сама виновата. Да не вернешь прошлого. Разве он не понимает как ей одиноко и страшно? Ведь он клялся, он говорил… Все обман, пустой звон… Хотелось орать, выплеснуть прочь ненавистный суп и бежать куда глаза глядят. Да хоть замерзнуть в степи. И то лучше. Она закрыла глаза ладонью, пытаясь удержать слезы, бесившие Михаила.

— Никого из Сычевки не пришлют. — Он бросил на стол письмо в конверте с губернским штемпелем. — Пишут, что я тут и один замечательно справляюсь.

7

«Черная полоса должна пройти, — твердила себе Тася. — Еще немного — и что-нибудь изменится».

Изменилось: черная полоса стала еще чернее. Привезли девочку с дифтеритом. Михаил начал делать трахеотомию, фельдшеру вдруг сделалось дурно, он упал, не выпуская крючок, оттягивавший край раны. Инструмент перехватила сестра. Михаил, впервые делавший трахеотомию, выстоял, не отступил. Отсосал из горла больной дифтеритные пленки, спас девочку…

Вечером сказал Тасе:

— Мне, кажется, пленка в рот попала. Придется делать прививку.

— Тяжело будет. Лицо распухнет, зуд начнется страшный в руках и ногах, я-то знаю.

— Ерунда, ты перетерпела, а я и подавно.

После прививки все тело Михаила покрылось сыпью, страшные боли скручивали ноги. Он метался по кровати, проклиная все на свете — свою несчастную участь и час, когда решил стать врачом. Наконец простонал со злобой:

— Не могу терпеть больше. Зови Степаниду. Пусть морфию впрыснет.

После укола сразу успокоился и заснул. А вскоре, когда появилось какое-то новое недомогание, снова позвал Степаниду.

— Миш, не надо больше колоться, привыкнешь же, заболеешь, — робко заметила Тася после очередного укола.

— Дура! Ничего не привыкну! Я же совсем разбитый был, сломленный. Теперь состояние прекрасное, замечательное! Хочется работать, творить!

Он и в самом деле садился писать и работал в упоении. Что писал — жене ни слова.

— Миш, а что ты там сочиняешь? — решилась пробить стену молчания Тася.

— Тебе не понять. Литература — дело тонкое, — отмахнулся он.

— Что ж я, книжек не читала?

— Ну уж если очень хочешь… Только это вообще бред сумасшедшего. Ты после этого спать не будешь, кошмары замучат, — объяснил он, и в тоне мужа Тасе послышалась насмешка над ее необразованностью, бабьей глупостью. Мол, не твоего ума дела — варишь суп и вари.

Днем Тася заглянула в исписанные листки. Поняла только, что речь идет о женщине и страшном змее. И в самом деле, страшно и совсем неясно.

Это были наброски к «Зеленому змию», рассказу о бреде белой горячки, к которому Булгаков постоянно возвращался с 1913 года. Что вдохновляло страшную фантазию Михаила — давний страх, испытанный от встречи со змеей, или бредовые галлюцинации, возникавшие под воздействием морфия? Неизвестно. Но образ змея всю жизнь будет преследовать его постоянным кошмаром, появляясь то в чудовищах из повести «Роковые яйца», то в виде спрута, сводящего с ума мастера в «Мастере и Маргарите», или в его собственном наваждении, порожденном обыском и страхом ареста.

Морфий все сильнее завладевал Булгаковым. Он уже не мог отказаться от мгновений эйфории, приходящих после вливания.