Булгаков и Лаппа

— Нажал бы на них. Неужели они главного врача не послушались бы?

Михаил ничего не ответил, просто повернулся и вышел из комнаты. Он теперь часто так поступал — словно был погружен в собственное, непроницаемое для Таси пространство. Уставал нечеловечески, это да. Возвращаясь из больницы в девять вечера, не хотел ни есть, ни пить, ни спать. Ничего не хотел, кроме того, чтобы никто не приехал звать его ночью на роды. Но непременно хоть раз в неделю за доктором приезжали.

Темная влажность появилась у него в глазах, а над переносицей легла вертикальная складка. Ночью он видел в зыбком тумане неудачные операции, обнаженные ребра, а руки свои в человеческой крови — и просыпался, липкий и дрожащий, несмотря на жаркую печку-голландту. Словно прошелся под воющей за окном вьюгой. Сидел, раскрыв дверцу, смотрел, не мигая, в огонь.

— Огонь, огонь — страшная сила. Это мы его в чугунной клетке держим, а если выпустить? Представляешь? Нет, ты представляешь? — Он смотрел сквозь стены в воображаемое пожарище, и в зрачках плясали опасные искры.

— Ложись, засыпаешь уже. — Тася, подвинувшись к стенке, отбросила одеяло.

Михаил босиком прошлепал к окну, отдернул шторку. За стеклом месила и завывала метель. И снова, каку печки, он застыл, думая о чем-то своем.

— Чем это кончится, мне интересно узнать, — говорил он самому себе, ложась и натягивая на голову одеяло. — Все вьюги да вьюги… Заносит меня! И все время один, один.

— Помощь пришлют, ты ж написал в Сычевку, что тут нужен второй врач. Потерпи. — Тася старалась придать голосу уверенность, хотя сама уже не верила, что жизнь в деревне к лучшему. Что, если подмогу в самом деле не пришлют? Сам Михаил долго так не протянет. Тася видела, как слабеют его силы. Ярая целеустремленность превратилась в упорство обреченного, оставшегося на заброшенном всеми посту Держала его на ногах воля, но и она была на исходе.

У доктора объявился заклятый враг.

Он вставал перед ним, разнообразный и коварный. То в виде беловатых язв в горле девочки-подростка. То — сабельных искривленных ног. То — подрытых, вялых язв на желтых ногах старухи. То — мокнущих папул на теле цветущей женщины. Иногда он горделиво занимал лоб полулунной короной Венеры. Являлся отраженным наказанием за тьму отцов — на ребятах с носами, похожими на казачьи седла. Но, кроме того, он проскальзывал и не замеченный им. Таился в костях или в мозге, бросая Булгакову вызов.

Он выписал из города книги. Враг обретал ясные очертания — сифилис.

Прошел месяц… В трех комнатах занесенного снегом флигелька горели лампы с жестяными абажурами. Два шприца было всего. Маленький однограммовый и шестиграммовый люер. Словом, это была жалостливая, занесенная снегом бедность. Но… гордо лежал отдельно шприц, при помощи которого Михаил, мысленно замирая от страха, несколько раз уже делал новые для него, еще загадочные и трудные вливания сальварсана.

На душе у него стало гораздо спокойнее — во флигельке лежали семеро мужчин и пятеро женщин, и с каждым днем таяла на глазах молодого врача звездная сыпь.

Сражение с сифилисом только началось, но Михаил дал слово бороться с ним, покуда сил хватит.

Бесконечный поток больных со всеми мыслимыми и немыслимыми в этой темной глуши болезнями, травмами, осложнениями был для него изнурительной, но отличной школой. Очень скоро Булгаков стал великолепным диагностом, часто умевшим определить недуг с одного взгляда.

Вспоминал слова киевского профессора: «Если вы, коллега, не успели поставить диагноз, пока пациент шел к вашему столу, вы плохой врач».

Отличная память и аналитический склад ума сослужили Булгакову добрую службу — он стал хорошим врачом, не достигнув и тридцати. Но цена, которой приходилось платить за опыт, была велика — его силы, его нервы, его воля были на пределе.

6

Баню топили по-черному. Тася задыхалась и кашляла в дыму, торопясь быстрее помыться налитой в ушат горячей водой. Не сумев справиться с удушьем, она, босая, выскочила на снег, присела на бревно, кутаясь в прихваченную простыню, надрывно откашлялась, сплевывая в снег сажу. Едва в глазах прояснилось, увидала широко шагающего к ней от больницы Михаила.

— Что тут у тебя произошло? Емельян прибежал ко мне, глаза на лоб лезут. «Вашей супруге плохо!» Я уж думал… Всех переполошила! В таком виде на дворе сидишь, ты в своем уме?

— Задохнулась в дыму, Мишенька. Плохо стало. Чуть в обморок не рухнула.

— Если я буду кидаться голым на двор всякий раз, как мне будет не по себе, меня повяжут и отправят в психическую лечебницу, — Резко повернувшись, он зашагал прочь продолжать прием.

Михаил стал меньше разговаривать с ней, обходясь несколькими фразами. Тася целыми днями сидела дома, ощущая свою ненужность. Все надеялась — будет трудный случай, позовет. Помогала же она ему в госпитале на ампутациях. Ничего, что голова кружилась. Дохнет нашатыря и снова к стелу. Хоть здесь поможет, не век же ненужной сидеть. Даже прививку себе от дифтерита сделала, да так от нее болела — хоть самой в койку ложись. Перетерпела.