Булгаков

Туманятся Николкины глаза.

Столбы зноя над червонными украинскими полями. В пыли идут пылью пудренные юнкерские роты. Было, было все это и вот не стало. Позор. Чепуха».

Здесь Булгаков дал воспоминания Николки Турбина фактически как ряд сменяющих друг друга кинокадров и титров с текстом возгласов и песен (тех же «Съемок», ставших позднее лейтмотивом «Дней Турбиных»). Возможно, этот прием автор Ю. С. С. использовал в том числе и под влиянием прозы Ю. Слезкина. Позднее, в 30-е годы, уже в век звукового кино, Булгаков создал и два киносценария по гоголевским произведениям — «Мертвые души» и «Ревизор».

Что же касается бережного отношения к слову, то булгаковским текстам оно свойственно в еще большей степени, чем произведениям Слезкина. Язык Булгакова лаконичен, максимально приближен к норме и лишен избыточной (по сравнению с живым разговорным языком) метафоричности, столь характерной для прозы 20-х годов в лице Юрия Олеши (1899–1960), Валентина Катаева (1897–1986), Исаака Бабеля (1894–1940), Михаила Зощенко (1895–1958), Осипа Мандельштама (1891–1938) и др. (но не Ю. Слезкина).

Автор Ю. С. С. ценит у своего героя способность к выдумке, что роднит писателя с «Великим Немым»: «Выдумщик Слезкин. Вспомните историю с гробом, отосланным пьяной гвардейской кампанией на Бассейную («То, чего мы не узнаем»), «Госпожу», соблазнившую слугу, морфий, стэк и дуэльный пистолет в мирном Прилучье, где у другого автора все персонажи тихо спились бы, не прибегая к дуэльным ухищрениям и не проделывая молодецких поездок с мертвецом в экипаже, «Негра из летнего сада» и многое другое. Ю. Слезкин всегда выдумывает. Вероятно, он не садится писать, не придумав для своей новой ленты очередного трюка. А боевики имеют их по несколько… В тот период времени, когда Слезкин выходил на арену, выдумка становилась поистине желанным гостем в беллетристике. Ведь положительно жутко делалось от необыкновенного умения русских литераторов наводить тоску… Фантазер на сереньком фоне тяжко-думных российских страниц был положительно необходим. Такого расцвеченного фантазера с котом Брамбиллой, с грезами о том, чего мы никогда не узнаем, с дуэльным пистолетом гусара Галдина беллетристика получила в лице Ю. Слезкина. Это было вовремя и вовсе не плохо.

Весь вопрос в том, что выдумка выдумке рознь. Так ведь во всем на свете. Невыразимо неудачен был трюк с гробом на Бассейной, но в виде компенсации сколько блестяще построенной лжи дал Ю. Слезкин всюду… Да еще большой вопрос — ложь ли это? Жизнь куда хитрее на выдумки самого хитрого выдумщика. Автор, желающий щеголять блестящими страницами, должен идти на выдумку, и вся задача лишь в том, чтобы ее оправдать. Исполнил это — он хороший фабулист, нет — неудачный выдумщик… И в огромном большинстве так, Ю. Слезкин — сильный фабулист. Но срывы возможны у самого первоклассного… Это — ляпсусы, тонущие в массе хорошо пригнанного и жизненно верного материала».

Подобное соединение выдумки с жизнью Булгаков прекрасно продемонстрировал еще в повести «Дьяволиада» (1923). Правда, у него, в отличие от Слезкина, ляпсусов не случалось даже в этом раннем и не самом лучшем произведении, не говоря уже о последующих, более совершенных. Принцип, что «жизнь куда хитрее на выдумки самого хитрого выдумщика», Булгаков разделял с героем Ю. С. С., последовательно проводя его в своем творчестве вплоть до «Мастера и Маргариты», где самые фантастические события новой Дьяволиады находят основание в реалиях современной московской жизни.

Булгаков в Ю. С. С. нисколько не преувеличивал подлинные масштабы слезкинского дарования: «Величина размаха — вещь относительная, и в пределах своего романа Ю. Слезкин исчерпывает все возможности. Взяв задание, он исполняет его до конца. У него хватает сил, умения и чуткого понимания, чтобы взятых им героев исчерпать до самого дна. Тонкие душевные движения им изучены хорошо, те тайные изгибы, по которым бежит и прячется душа человеческая, для него открыты, а проявление в действии скрытых пружин, руководящих человеческими поступками, сделано неизменно художественно, то есть правдиво и ясно (сходного понимания художественности придерживался и сам Булгаков. — Б. С.).

Нет ничего труднее и опаснее, чем какой-нибудь единицей меры мерить глубину писателя. Так же опасен и скользок путь сравнений с другими и желание высчитать, на сколько вершков один глубже другого. Мой стакан мал. Но я пью из моего стакана (афоризм известного французского поэта Альфреда де Мюссе (1810–1857) — Б. С.). Так может ответить и измеряемый нами Ю. Слезкин. Слова о стакане особенно применимы к нему. Во-первых, стакан у него собственного фасона, а, во-вторых, вмещает ровно столько, чтобы напоить до полного упоения».