Бухта Анфиса

— Алла? Ничего она не наговорила. Я и сама вижу.

«Все ты видишь», — не совсем почтительно подумал он и так же не совсем почтительно спросил:

— Так вот что: мне Аллу увидеть надо.

Но, не обратив внимания на резкость его тона, она задумчиво проговорила:

— Чем-то вы ее удивили. Или обидели. Вот этого я не поняла.

Андрей Фомич тоже ничего не понял и очень удивился:

— Да как же я ее обидел? Этого не может быть.

— Ну, значит, удивили.

— Никакого и разговору у нас такого не было: ни удивительного, ни тем более обидного. Я только о своем горе ей рассказал. Конечно, она с образованием, а у меня слова не все грамотные… Как же я мог ее обидеть? Или вас, например? Для чужих детей всю душу отдающих!..

— Они для нас не чужие.

— Так я и говорю: Леньку этого — как братишку!..

Она торопливо заговорила:

— Да, я знаю, Алла рассказала, какое у вас горе. — Спустившись с верхней ступеньки, она неожиданно взяла его под руку. — Идемте, посидим там, в садике, и вы мне подробно все расскажете. Меня зовут Тамара Михайловна. А вас, я знаю, Андрей Фомич. Вот тут, на скамеечке, садитесь. Ну?

Все это было сказано так торопливо и так повелительно, что Андрей Фомич и сам не заметил, как он начал рассказывать и почему-то совсем не то, что надо. Он сказал, какой вчера он видел закат, и с какой необыкновенной старухой разговаривал, и какую живую воду пил, и что все это с ним произошло впервые. И еще никогда он не встречал такой девушки, как Алла, которая появилась так же неожиданно, как и все в тот вечер. Как самый лучший дар природы.

И тут он понял, что говорит совсем не то, что надо, и смущенно замолчал. Тамара Михайловна ободряюще похлопала его по руке.

— Все понятно, — сказала она. — Вы увидели, что если Леньке живется хорошо, то и ваш братик тоже не пропал. Так оно, наверное, и есть. Хотя, конечно, тогда была война.

— Мама тоже верит, что он живой, и все ищет. Даже до потери сознания. Увидит на улице: мальчишки играют маленькие, так и кинется к ним и каждому в лицо заглядывает, как зовут, спрашивает. А у самой глаза потерянные и губы дрожат, так что только напугает ребятишек-то. Я ей говорю: «Мама, вы только подумайте, сколько лет прошло! Нашему Олежке сейчас пятнадцатый год идет, а вы на маленьких кидаетесь…» Она очнется, как вроде после сна: «Ох, и то правда, дура я старая, ребятишек только зря напугала».

Он замолчал, и целую минуту они просидели в тишине на низенькой детской скамеечке под старыми липами. Желтый лист покружился в прозрачном воздухе, тускло блеснул и опустился на колени к Тамаре Михайловне. Она покрутила его за стебелек, как маленький пропеллер, и поднялась.

— У войны долгая память. Особенно она напоминает о себе в военных госпиталях и детских домах. Да еще в таких семьях, как ваша. Хотите, я зайду к вам? Поговорю с вашей мамой. Она в какую смену работает?

— Эту неделю во вторую…

— А вы в первую. Вот я и зайду, когда вас дома не будет. Так нам свободнее будет. Как ее зовут?

— Маргарита Ионовна.

— Ну, вы пока тут посидите, а я пойду узнаю, когда освободится Алла. Вы не торопитесь?

— Я сюда торопился. А теперь уж дождусь. — Он улыбнулся своей доброй, слегка растерянной улыбкой. — Здорово ее за Леньку прорабатывали?

— Нет. Все уже привыкли. Ну, конечно, поругали. Ведь такой случай — чепэ, можно сказать. Она — воспитательница. Недоглядела. Не сдержала ребячью фантазию.

— А я так считаю: она правильную политику ведет среди малышей. Им надо интересно жить.

— Так ведь другие-то не убегают!

— Это значит, что Ленька — особенный человек: за сказкой бегает. Это же надо придумать!

— Если бы не знать, кто вы, можно бы подумать — писатель.

Он засмеялся и покрутил головой: когда-то его уже хотели сделать писателем. Втягивали. Он устоял и, значит, правильно сделал. Была бы у него тяга к писательству, не устоял бы. Упорный: что задумал — подай, а то сам отниму.

А она, решив, что его рассмешило ее вполне нелепое предположение, тоже рассмеялась и пошла в дом, покручивая желтый листик.

6

Он сидел и ждал, прислушиваясь к различным звукам, доносившимся из дома, и к тем мыслям, которые начали возникать в нем со вчерашнего дня. Мысли были простые и ясные: он теперь уже знал, что должен делать для того, чтобы его жизнь была полна и осмысленна, какой по-настоящему и должна быть жизнь каждого нормального, человека. Надо так жить, чтобы потом не думалось, будто ты чего-то не успел узнать, сделать, достичь и не сказал то, что должен сказать. Вот именно — сказать. Люди любят, когда с ними разговаривают, советуются. Нельзя отмалчиваться. Каждого молчуна считают «чокнутым» и подозревают в неполноценности, как, впрочем, и каждого болтуна.

Он так решил, и решение это наполнило его силой и уверенностью, какие он испытывал только на работе и никогда не испытывал во все остальное время.

Надо разговаривать с людьми. Вот как хорошо сейчас поняла его Тамара Михайловна, хотя он и подумал, будто сказал ей не то, что надо. Если говорить о том, что на сердце лежит, тогда только тебя и поймут.