Буги-вуги

— Ну вот, так, обычно, едешь, у тебя стопочка с мелочью. Серебро там, меди немного на самый низ насыпано. Стопочка не высокая, не низкая, но забираться в нее неудобно, пальцы особо не пролазят. Я прихожу, стопочку ставлю, предлагаю за чаек рассчитаться, стаканы забираю, а сам не смотрю, стаканы понес. Хочешь — положи меньше, я на доверии работаю, копеечное дело, да? я вообще не смотрю. А обычно ведь едут люди, дорога — она, ясно, уже расход. Копейка туда — копейка сюда. Есть и саввы такие — перед другими, ему что пятак, что гривенник. Так и наваривается. А как еще? На зарплату?

— Да, — вздохнул я, — на зарплату шелков надолго хватит.

— Давай-ка, — поднял рюмку Кондрат. — Эй, молодежь, опять блевать будем, — погрозил он пальцем.

— Сам-то, — уничижительно сказал Степа.

— А народу какого только не повидал. Уж такие чудики едут, так куролесят, это не расскажешь. — Кондрат поклевал вилкой в торте. — Слушай-ка, а чего это мы? Давай споем, — предложил он, — и сам же начал, отложив вилку: — Молодость моя-я, Белоруссия…

— Всё, всё, — забеспокоился Степа, — больше ему не наливайте. Всё-всё-всё. Он уже готовый.

— Песни партизан, алая заря, — подхватил Мамонтёнок, рявкнув гармонью.

— Молодость моя, Белоруссия, — с азартом включился Степа, махнув рукой.

— Эх, душевная песня[65], — прослезился Кондрат, когда единственно известный всем припев был спет по четвертому разу. — Ну-ка, за это дело, — приподнял он пустую стопку, протягивая брату.

— Тебе не нальем! — выпалил ему Степа в лицо.

— Не нальешь? — спокойно спросил Кондрат. — Ну и не надо.

— Вот и молодец, — похвалил Степа и степенно размахнул нам по сто грамм.

Кондрат неторопливо взял его стопку, бережно поднёс и выпил медленными глоточками.

— Завтра не говори мне ничего, — со слезой в голосе сказал Степа.

Кондрат посидел немного в строгой задумчивости, поджав губы и изредка поглядывая на нас исподлобья. Потом запрокинул голову назад и отвалился на спинку стула, открыв рот.

— Давайте-ка… — начал было Степа, но тут Кондрат с размаху рухнул лицом в тарелку.

Недоеденный торт брызнул по сторонам, заляпав обои, скатерть и Степину рубашку.

— Я же предупреждал, — запричитал Степа. — Я же говорил: запел «Белоруссию» — уже всё! готовый! Я же говорил — не надо!! Куда пьет? Куда еще?

Выволокли Кондрата из-за стола, забросили на койку. Белорусский синдром.

— Лицом вниз — если блевать будет, так чтоб не задохнулся. Ой, Кондрат, ну, Кондрат, — переживал Степа. — А на танцы собрался, зачем так вино жрать?

— Закусывать надо, — авторитетно сказал Мамонтёнок. — В кино и то говорят: закусывайте.

В дверь постучали. Заглянул неопределенного возраста мужик с глазами бешеного таракана на изжеванном лице.

— Подифера, — неприветливо сказал Мамонтёнок, — чё тебе?

— Дай опахнуться, — просипел мужик.

— Он по-пьяни с седьмого этажа ебанулся, — сказал мне Степа. — И хоть бы полстолька, дураку. Встал и пошел. Пришел домой, лег на кроватушку, но уж и не поднялся. Ногу, оказалось, сломал, мудошвили. А через недельку с Юрой-Ампару на пару накеросинились и костыли где-то посеял. На, — протянул он иссохшему Подифере стакан, — и вали!

Мужик выпил, икнул, водка отравой пошла обратно, он зажал рот, не выпуская рвотину, и проглотил всё, скривившись. Молча вышел.

— Одеколоны, лосьоны для бритья, стеклоочистители, «Бориса Федоровича»[66] — любой керосин жрут, что горит. Пили чего-то, политуру что ли или морилку — посинели все. Синие ходили, как Фантомасы. О, гаврики. И наш Кондрат, — Степа погрозил спящему брату кулачком, — в их компанию метит.

Пили.

Пели.

Потом снова пели и снова пили, но то ли от сытной закуски, то ли от чего другого, но водка меня не брала. А вот друзей-приятелей…

После очередной рюмки Степа с Мамонтенком отношения стали выяснять. Степа нож столовый схватил, Мамонтенок вилку. Пришлось вмешаться:

— Нельзя! Христос воскресе!

— Он у меня воскресе, — погрозил Степа. — У них в деревне все такие, кошкодавы. Кошку не купили, а на базаре задавили.

— Чё? Чё? Ты знаешь, чё я тебе за это сделаю, Степа?

— Хватит, хватит, — успокаивал я, — завтра будете пазгаться. Давайте лучше Кондрату яйца к Пасхе покрасим.

— А чем? — оживился Степа.

— Да вон красной пастой.

Сказано-сделано. Одно яйцо красной, другое — синей. Сначала выдули из стержней на бумажку, затем Степа, хихикая, намазал.

— А на письке напиши: «Христос воскрес».

Степа рад стараться. Всем сразу стало весело, хорошо. Кадры на пару про Вологду-гду-гду запели. Здорово у них получается. Тут и Лелик за мной зашел, как договаривались — всё равно по дороге. Кондратовы яйца показали.

— Смешно, — похвалил Лёлик, и мы пошли в кабак, на работу.

Настроение какое-то в праздник: и всё хорошо вроде бы и что-то не так. Вот и погодка нынче расщедрилась, ни облачка на небе. Радоваться бы, а жарко. И так плохо, и эдак не хорошо. Пыль. Грязь. Проспект в бумажках от мороженого, в сморщенных трупиках воздушных шаров, в окурках, смятых бумажных стаканчиках. Из окон музон орущий: колонки выставили и — кто кого перещеголяет.