Буги-вуги

— У меня приятель там на тромбоне играет, — не стал делать тайны Маныч. — Козёл сейчас гитариста взял из оркестра Силантьева: молодюсенький парнишка, Синчук ли, Зинчук ли, по-моему, фамилия. Прокофьева играет — боже ж ты мой! Ну-у, — потер он руки, поглядывая на злодейку из буфета, — чем нас сегодня обрадуют?

Сегодня у нас антрекоты с гарниром. Со сложным гарниром. И даже заливное. Так что гурманам есть где разгуляться.

Пока мы с Лёликом ходили за бирлом, Маныч уже запустил козла в огород, взявши Маэстро за локоть.

— Где паузы?! Где паузы, я вас спрашиваю? Сплошной дефицит воздуха! — горячился Артуха. — Чтоб дыхание было свободным, надо иногда и дух переводить, верно? Но, братец мой, с умом. С головой, дорогуша моя. Выждать, как гестапо-Мюллер, затаиться паучиной, чтоб потом ахнуть в лоб! В нужном месте. Дайте вы, наконец, слово молчанию. Дайте же. Молчание-золото не для того, чтобы его разменяли на медяки. Молчание — вызов. Молчание — кон фуоко. Молчание — несогласие, в конце-то концов. Пауза, милочка моя, это не тишина, как эти сынки думают, а нагнетание, — втолковывал Маныч. — Страшно и медленно пошли янычары. Еще ничего не случилось, а буря мглою небо кроет. Снял седьмую печать — и тишина... Тишина, как взрыв! Как чудо! Тишина для того чтобы слушать, что оттуда, из тайников. Пауза — штука недооцененная. Забывают про нее. Спешат, торопятся. А ведь, считай, самый мощный звук. Твердое дно под ногами. Она и нужна-то, в первую очередь, тому, кто слушает: ахтунг! в воздухе Покрышкин! Тогда он и работать будет на тебя, — Маныч ткнул Маэстро кулаком в грудь, — а не на себя, грешного. Он, дурилка, даже и не осознает как ты его со-участником сделаешь. Не молчанием, а умолчанием. Да что я тебя иезуитствую... Ты сам: «съешь меня». Вот скажи. Почему любое искусство стремится быть похожим на музыку? — Маэстро с серьезным видом слушал, кивая головой в знак согласия. — Архитектура, — продолжал Маныч, — «застывшая музыка», так? живопись: «какофония красок», «мелодия цвета», «музыка великих плотен», «его палитра отличается особой звучностью» — перечислял Маныч, загибая пальцы. — Кто там еще? «Ритм строки», «гармония стиха». Чуешь, куда ветер? Критерий, скажем научно, не литература, не па-де-де пур ле пти, не статуи в лучах заката. Э? Почему? — повторил Маныч. — Товарищи ученые, доценты с кандидатами на стрёме, у них всё по циферкам: основной объем информации идет через зрение, а не через слух. По идее должно быть наоборот: кино, вино и домино. А тут важнейшее из искусств, извините, в жопе. Вот он, парадокс. Тридцать два на двадцать три. Влияние на слух, извне, помощнее. Ушки на макушке лучше варят, чем гляделки лузгают. Отчего? Тайна. Тайна есть, — заговорщически понизил голос Маныч. — РВС[73]. Три буквицы, а сила мощи непонятной, приводит в движенье полки. Вот и воображение включилось. Вот и фантазии пошли, догадки: как да что. Вот оно. То. И спрашивать не надо почему звук сильнее зрительного ряда, где всё уже за тебя придумано — нате, ешьте, — швырнул Артуха горсть медяков на паперть. — Одно только: в кино — косяком, а в филармонию...

— Напрягаться не хотят.

— Не хотят, приёмыши, — подтвердил Маныч. — То что ленивы мы, господа нехорошие, это ладно. Это как наша водочка — в крови. А вот то, что ленью своей кондовой напрочь заросли... А у лени шедевров нет. К чему цивилизация и идет. Чем комфортнее — тем ленивее. Посмотришь, что будет лет через двадцать, скажем, если доживем. Музычка с максимумом комфорта. То бишь лени. Зачем музыканту мозги напрягать, мучаться, ногами сучить, если за тебя всё ЭВМ сделает? А она тебе паузу не оставит. Не-а. Не надейся. Пожалуйста — нынешнее диско. По... — Маныч оглянулся на жену Маэстро, скучавшую за столом, и стукнул себя ладонью в лоб, — мешалкой. Вот оно: начало конца. Свет, дым. Цирк шапито. Всё что хочешь, только не то, ради чего на концерты стоит ходить. Согласись?

— Соглашусь.

— А в джазе такой мутаты никогда не будет. Не нужна! Кто на приличной подаче воспитан, тому мозги шариком с блестками не запудришь. Синтезаторы он слушать не будет. Повернется — и спокойной ночи, малыши. Ты чувство подай, чувак. Чувство. Покажи, не сходя с места. Импровиз дай. Ответь за базар. Понты здесь не пройдут. Вот так-то. А ты говоришь — купаться.

— Остынет всё, — позвала к столу Маэстрова жена.

Нас долго уговаривать не надо — вот они мы, только вилки культурненько шторами протереть.

— Скверной дорогой идете, товарищи, — пощелкал по рюмке Маэстро.

— И пить помереть, и не пить — помереть, так лучше пить помереть, — серьезно сказал Маныч, поднимая свою рюмку до уровня глаз.

— Расширим сосуды и сдвинем их разом!

— Как? — спросил я Маэстро, занятого антрекотом.

— Праздник чрева, — ответил он с набитым ртом, — и куда, спрашивается, лезет? как будто и не от тещиных блинов.

— А в тюрьме на завтрак макароны, — сказал Лёлик с восточным акцентом.

— Да, у нас не забалуешь, — ухмыльнулся Маэстро. — В Чикаго если гуляш, значит комиссию ждут, а так всё котлеты да биточки.

— Не осуждай, — сказал Маныч. — Всем жить надо.