Буги-вуги

Пока туда-сюда, пока фольгу долой, уже и гимн впарил. Пробка, как в пошлых романах, хлопнула в потолок и, запрыгав по столу, успокоилась в хлебнице. Наплескали вразмах по стаканам, изрядно замочив скатерть в клеточку. Сдвинули с пролетарским звоном. Перецеловались, ура рявкнули троекратно.

Что ни говори, а в этом году — в новую жизнь. Кода, кибальчиши. Диплом. Распределение. Завод.

Это, как говорят, кровь у человека меняется через семь лет, так и тут — человек вроде бы тот же. Но не тот. И заботы другие, и проблемы ненужные. Как Миньку насчет женитьбы не доставай, а и для нас прелюдия вот-вот доиграет, и для самих эти разносторонние параллепипеды не за семью лесами. Короче, чирикать недолго осталось.

Чу! что там до мурашек знакомое? По радио!??

                                     И о домике в тихих сумерках

                                     Где огни угольками рдеют

                                     Где не верят тому, что умер я

                                     Где все время ждут

                                     И надеются...[46]

И одну за другой. Одну за другой. «Машина», парни! «Машина»!! Господи! неужели свершилось?! Вот это подарок. Вот это уважили. Кто ж там такой на «Москау Рэдио» сидит за любитель? Или наши пришли? Пока мы тут в бутылочку играем?

А вот и еще сюрприз. Минька, лыбясь до ушей, мелитоном кантарией на стол арбузище водружает! Откуда? Зимней зимой!?

Мало того, оказывается, в бархатном зеве уже и крюшон настоялся. Фирменный напиток парикмахеров, особливо мастеров своего дела. Мне до сих пор, не буду за других говорить, попробовать не случалось. Читать — читал, но всё из той жизни, про графьёв.

Пока мы топливо заготовляли, из арбуза уже и сердцевину вынули, забабахали туда шампанского, сухинького и коньяковского, и оставили до прелестного момента. И половник мельхиоровый был припасен, и стаканы эстонского стекла, длинные, с картинками и ободком из сахарной пудры. А после третьей чумички, розоватой невинно-глупой водицы, я уже ничего не помнил.

Аут.

                                                                           14

Проснулся от немыслимой, до дрожи, холодрюги. Замерз, как самый распоследний цуцик. Любаша с меня одеяло стащила во сне и завернулась коконом. Пока изнутри грело — еще ничего, спал; потом сравнялось, затем отрицательный баланс пошел, дальше - больше... В той степи-и глухой... Язык — что наждак, скребет по нёбу, сухо, будто в каракумах. До стола дополз, свечку запалил, гори-гори ясно.

Народ по углам, кто где, как на картинах русских баталистов. Богатырское поле. Раз-два-три-четыре-пять — все вроде тут, а Миньки с Лёликом нетути.

Камин еле тлеет, печка выстужена, «козел» молчит, только терморадиатор оранжевым пятнышком теплится — куда ему такую хоромину отопить?

Зачерпнул крюшончику холодненького. Ух! Бре-ке-ке-ке-кекс. Четыре часа на ходиках. Время вперед!

Накинул тулуп и, как поп, со свечкой в комнату соседнюю заглянул.

А там... Там потеплее. На матраце скульптурная композиция «во поле березка лежала». Ручки, ножки, огуречик, два конца, а посередине пигалица.

Титьки маятником, изо рта слюна свисает, Лёлик за савраску пошел, Минькин дуболом за уздечку. Э-э, да это и не слюна, это хрен-брюле на пол соплями тянется. Что вытворяют, охальники. И откуда это? Такие, простите за выражение, патрицианские нравы? И куда только смотрит общественность? трудовой коллектив, профсоюзы, наконец, — начальная школа «ты работай, а я погляжу»?

Захожу.

Минька на меня оловянные выпучил. В хлам парень, еле на ногах.

— Ну где ты там? — Сиська Тараканья хрипит, Миньку за поникший к себе подтаскивает.

— Отчепись, сука, — по рукам ей, да в штанине запутавшись, на пол кулем свалился, только костыли стукнули. Не вставая, ногу просунул, зипер задернул. — Овца!

Вот те на! Видно и впрямь уработала. Поднес свечку к лицу, дунула клава, пламя от фителька отскочило, но оправилось. Руку ко мне обтруханную тянет, пальцы сжимает-разжимает.

А Лёлик тем временем трудится. Волосы мокрые, пот за воротник бежит. Гвозди бы делать из этих людей.

— Живой? — спрашиваю.

Не отвечает, сыч, прелюбодейке в бока вцепился. Свистят клапана, шумят шатуны, скрипит коленвал. Худой, жилистый, дыхалка не до конца прокурена. На конкурс можно выставлять — не подведет.

Сосалка за полу тулупа вцепилась, к себе тянет. Глаза залитые в нетуда смотрят.

— Целоваться хочешь?

— За-ку-рить дай, — Лёлик трудится, выговорить не дает.

— Закурить? Вот это класс! А палочку?

— Можно и «опальчику»[47].

— Ищыте, девушки, должон быть, — зипер рассупониваю, достаю.

Дверь хлопнула, свечка заметалась. К нам едет ревизор. Взвыла Любка, прыгнула с порога кошкой на разлучницу, за волосы ее с Лелика сдернула, протащила по полу тряпкой, туда-сюда.

Сцепились крысиным клубком, сопли, слезы. Летят клочки по заулочкам.

На вой-стон Минькина пассия проснулась, спросонья глаза не раздерет, понять не может. Разом очухалась, в комнату метнулась, на ком орущий остатки крюшона ухнула. Успокоилось разом всё.

Любка из-за печки поскуливает. Пигалица всех хриплым матом кроет, ёб на переёб, сидит на полу, паклю свою в пучок на затылке собирает. Хозяйка зверем зыркнула, чего ж там не понять, многоугольник с известными. Знает свою подружку, как пасхальное яичко. Развернулась на пятке, дверкой хлобыстнула.

И убежать некуда.