Будда из пригорода

Нет во мне, видно, ни капли сострадания, или ещё чего. Наверное, я бессердечный негодяй, но мне чертовски не хотелось тащиться по этой лестнице к маме, тем более когда Джин следит снизу за каждым моим шагом. Может, ей делать больше нечего.

— Был бы ты внизу, — сказала она, — я бы тебе врезала за твою дерзость.

— Какую такую дерзость?

— Которая у тебя внутри сидит. Дерзость и наглость.

— Может, вы заткнетесь? — сказал я.

— Карим, — она чуть не поперхнулась от злости. — Карим!

— Отвалите, тетя Джин.

— Буддистский ублюдок, — ответила она. — Все вы, буддисты, такие.

Я вошел в мамину комнату. Тетя Джин орала мне вслед, но слов было не разобрать.

Одна из стен свободной комнаты тети Джин, где непричесанная, в своей розовой ночной рубашке, лежала, свернувшись калачиком, мама, состояла из зеркальных шкафов, забитых старыми, но роскошными вечерними платьями славных былых времен. Возле кровати стояли клюшки для гольфа и несколько пар пыльных кроссовок Теда, тоже предназначенных для игры. Они ничего не убрали. Алли сказал по телефону, что Тед кормил её — приходил со словами: «Вот, Мардж, кусок вкусной рыбы и хлеб с маслом», но в результате все сам и съедал.

Я поцеловал её с неприязнью, боясь заразиться её слабостью и печалью. Разумеется, я ни на секунду не задумался о том, что мое жизнелюбие и стойкость могут её поддержать.

Мы сидели, почти не разговаривая, пока я не начал описывать «особые» увлечения Чангиза, его походный топчан и то, какое уморительное зрелище представляет собой человек, влюбившийся в собственную жену. Но вскоре мама потеряла интерес к этой теме. Если её не порадовали несчастья других, то ничто ей не поможет. Разум её превратился в ледяную горку, и жизнь безнадежно соскальзывала с её наклонной поверхности. Я попросил её нарисовать мой портрет.

— Нет, Карим, не сегодня, — вздохнула она.

Но я не отставал: нарисуй меня, нарисуй меня, нарисуй меня, мама! Ругал её. Разозлился страшно. Не хотел, чтобы она сдавалась и мучила себя размышлениями, забившись в темную норку. Жизнь для мамы была сущим адом. Ты постепенно слепнешь, тебя насилуют, забывают о твоем дне рождения, Никсон побеждает на выборах, твой муж уходит к блондинке из Бекенгема, потом ты стареешь, не можешь передвигаться, и умираешь. Ничего хорошего на земле случиться с тобой не может. Тогда как у других подобная точка зрения может выработать стоическое отношение к жизни, у мамы она породила только жалость к себе. Поэтому я был удивлен, что в конце концов она начала меня рисовать, рука её вновь летала над листом, в глазах появился огонек. Я замер, изо всех сил стараясь не шевелиться. Когда она вылезла из постели и пошла в ванную, велев мне не подглядывать, я тут же воспользовался шансом.

— Ну не ерзай, — жалобно попросила она, вернувшись и продолжив свое занятие. — У меня глаза не получаются.

Как же заставить её понять? Может, не надо было ничего говорить. Но я был рационалистом.

— Мам, — сказал я. — Ты смотришь на меня, твоего старшего сына, Карима. Рисунок получился замечательный, и не слишком волосатый, но это портрет папы, правда? Это же его большой нос и двойной подбородок. И мешки под глазами — его мешки, не мои. Мам, это совершенно не мое лицо.

— Ну, дорогой, с годами сыновья становятся очень похожи на своих отцов, разве нет? — и посмотрела на меня со значением. — Вы же оба меня бросили, не так ли?

— Я тебя не бросал, — сказал я. — Я приду как только понадоблюсь. Я учусь, не забывай, в этом все дело.

— Ага, знаю я, чему ты там учишься. — Не слишком ли часто мои домашние с иронией отзываются обо мне и о том, чем я занимаюсь? — Я одна-одинешенька. Никто меня не любит.

— Нет, любят.

— Нет, не любят и не помогают. Никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне.

— Мам, я тебя люблю, — сказал я. — Просто виду не подаю.

— Нет, — сказала она.

Я поцеловал её и обнял, и постарался убраться из этого дома, ни с кем не попрощавшись. На цыпочках сошел вниз и выскользнул на улицу, и почти добрался до ворот, когда из-за угла стремглав выскочил Тед и схватил меня за рукав. Видно, подстерегал, затаившись в засаде.

— Скажи отцу, что мы все в восторге от того, что он сделал. Он мне здорово помог!

— Хорошо, скажу, — сказал я, вырываясь.

— Не забудь.

— Ладно, ладно.